Да вот теперь ещё брат Бернар спустился позвать припозднившегося покаяльца.

Может быть, сам Пипин подошёл? Голос-то зычный!

Надо вам сказать, что в описываемую эпоху инквизицию пока больше интересовали не ведьмы или оборотни, а именно еретики. Что же касается колдовства, то у богословов всё ещё не сложилось общего мнения, действует ли оно, несёт ли настоящие угрозы или нет. Случалось даже, что инквизиторы отрицали само существование ведьм и, преследуя за веру в них как за опасное суеверие, спасали женщин, попавших под подозрение ближних.

Брат Фома в колдовство верил. Но он был малоопасен для ведьм. Век большой охоты на них ещё не наступил.

Рыжебородый великан рухнул перед монахом на колени. Плащ, подбитый лисьим мехом, волочился по снегу. В снегу осталась лежать перчатка с нашитыми стальными бляхами – верно ею несчастный колотил по двери. Рыцарский конь стоял необихоженным. Конь мотал головой и пускал из пасти облачка пара. А барон Беранжье упрямо полз в красный дом. Он силился ухватиться за подол рясы брата Бернара и всё выл, рыдал, громко всхлипывал и шмыгал носом:

– Mea culpa! Mea culpa!

Брат Бернар велел привратнику устроить лошадь на ночлег и запереть ворота, после чего присел и обнял несчастного.

– Что за беда случилась у вашей милости?

Сжав кулаки, да так, что побелели костяшки, барон поднял голову и прохрипел:

– Где я могу принести покаяние брату Фоме?

– Ты на месте. Не плачь. Я устрою ещё до заутрени беседу с главой трибунала. Только ты ведь можешь не тяготиться ожиданием, а облегчить душу немедленно прямо здесь мне.

– Не могу.

– Для того ли ты, сын мой, – монах взял назидательный тон, – так ломился к нам ночью в двери, чтобы привередничать в выборе исповедника?

– Для того! – отшатнулся от монаха рыцарь. – Ты, брат Бернар, – заверещал барон, – служишь в инквизиции только советником от епископского суда. Да тебя бы ни один доминиканский провинциал не послал проповедовать в чужие земли!

– Чем же растревожило тебя, кем я служу? – усмехнулся монах.

– Ты не веришь в ведьм и в их гнусные шабаши, – заревел барон, – да ещё учишь этому нашего маленького епископа!

– А ты, стало быть, веришь в ведьм?

– Я видел. Я был у них. И я видел потом, как угасает мой гость, мой друг, изведённый бесовкой. Как он плакал! Как он не мог откашлять кровь, как дрожали у него пальцы! Ты не веришь в ведьм, а я вёз к нам кюре, чтобы он отпел моего благородного генуэзца.

– Погоди, где ты, говоришь, был?

– На собрании ведьм.

– Ты знаешься с ведьмами?

– Я! – прорычал барон.

– Какими судьбами, сын мой?

– Я увязался на шабаш из любопытства. Я летел на Лысую гору за знакомой тебе повитухой Хильдой. Я струсил. Я допустил гибель самых дорогих мне людей. – Всхлипывая, Беранжье снова принялся хватать полу монашеской рясы, и бароновский рык перешёл в тоненький вой. – Я погубил генуэзца Франческо. Ты усмехаешься над моею бедой. Позови мне брата Фому. Клянусь Пречистой Девой, я расскажу ему всё и про всех. Только спасите сына. Только остановите бесовку!

Поручив барона заботам привратника, брат Бернар возвратился в залу помрачневшим. Хильду Синюю Ленту он знал давно. Тринадцать лет назад та была уже опытной повитухой. Как раз Хильда принимала роды у Клотильды – старшей дочери лесничего, выносившей графское отродье. Перепуганной, тощенькой – к той беременности девочка не успела созреть и войти в тело. Повитухе надлежало расспросить девицу, кто отец ребёнка. А поскольку им оказался благородный гость герцога, то его отпрыск – признанный через пару месяцев маленький Пьер – получил и подарки графа, и герцогское покровительство.