Толпа отстранённо молчала.

До тех пор, пока брат Фома не напомнил собравшимся, что все они – все! – когда помрут, туда рискуют последовать, где «будет плач и скрежет зубов»5.

Толпа оживилась. Монах расслышал тихое скуление.

Или плач?

Покаянный?

Эх, не время ещё. Просто во дворе цирюльника-зубодёра – лавка выходила на соборную площадь – затосковал пёс. Вой подхватили другие собаки: из-за забора свечного заводика, со стороны светло-серой кладки кожевенников, с крыльца белошвеек, издали – от епископского замка. Даже со ступеней ратуши.

– Волки! – закричал мальчик, замотанный шарфом так, что не видать глаз.

Толпа вскрикнула. Толпа отшатнулась от храма.

– Отлучу, – рявкнул брат Фома.

Толпа замерла. Толпа медлила разбегаться.

– Надо было нам четвероногим идти проповедовать, – пошутил брат Лотарь, поднося очередную кружку с настойкой. – Видишь, собаки откликаются на твои слова скорее, чем горожане?

– Люди озябли, – оправдывал маловерных брат Фома.

– Люди тоже откликнутся, – обернулся брат Бернар. – Куда им деваться?

Закутанный в тёплый плащ, он стоял перед толпой на ступенях собора.

Вот не ошибся епископский опекун! Люди и в других землях откликались брату Фоме. Особенно рьяно ближе к завершению срока Милосердия. И тут пришли. Надо только дождаться их в красном доме.

Первым повинился тот самый закутанный мальчик, боящийся волков.

А потом инквизиторы три недели читали доносы про оборотней и выслушивали признания. Про заговоры. Про целебные свойства волчьей шерсти, собранной в полнолуние на льду реки. Про наветы на зажившихся старух, которые якобы превращались в волчиц и грызли на перекрёстках прохожих. Бывали дни, когда страждущие жгли во дворе красного дома костры, – лестница и коридор подле залы, где шёл приём, не вмещали собравшихся.

А ещё инквизиторы выезжали выручать шпионов: своих собственных и примкнувших к ним епископских. Те, случалось, пьянствовали и ввязывались от безделья в драки.

В один сизый день – дни лазоревые брат Фома встретит уже в Страсбурге – люд в красном доме иссяк. Люд огорчённый и люд смешливый. Люд всех возрастов, всех сословий, положений и званий. Люд шумливый, люд приосанившийся: кто-то от важности встречи с учёными монахами, а иные – по-простецки расправив плечи, смелые оттого, что отвергли тяготившие их тревоги.

Выждав, как и было обещано горожанам на первой проповеди, до конца назначенного срока, братья-доминиканцы отслужили благодарственный молебен и собрались за праздничным ужином.

Им оставалось ещё вызвать на допрос бродягу.

Пипин по прозвищу Козлобород зимовал под лестницей в трактире «У охотника Ромула». Строгая толстуха вдова Аделаида-Вишенка предоставила ему тюфяк и еду. Поиздержавшийся, поизносившийся менестрель расплачивался с хозяйкой шкодливыми куплетами. Он исполнял их по вечерам, рассевшись возле камина и аккомпанируя себе на лютне. Послушать его стекался мастеровой люд, заслушивался, задерживался у Аделаиды вплоть до сигнала к тушению огней.

Конечно, приезжие инквизиторы не интересовались, что там поют «У охотника Ромула». Не должно учёным монахам быть столь осведомлёнными в кабацких гулянках. Шпионы не слышали в тех песнях опасной ереси. Вот только согласно двум десяткам анонимных доносов – все написаны удивительно схожими буквами, – Пипин Козлобород сочинял куплеты и про чудесных волков. В них менестрель воспевал, как сверкают, как скалятся из-под гладенькой овечьей шкуры герцога серебряные волчьи клыки. Впрочем, дело поэта не имело перспектив для инквизиционного трибунала. Виршеплёта вскоре после допроса передадут герцогу, и брат Фома уедет в Страсбург, вернётся наконец к своим еретикам.