Там стоял письменный стол, за которым сидел человек лет тридцати с расплывчатыми, не запоминающимися чертами лица. Запоминались только очки в массивной оправе. Я сел на стул перед самым столом. Солдат вышел и закрыл дверь.

Опер источал доброжелательность.

– Значит, вы в Москве живете? – спросил он.

– В Москве, – сказал я, стараясь поддержать интонацией радушный тон общения.

– В Академии Наук работаете?

– Да-да, в самой Академии Наук. – По-моему, я не уступал ему в любезных обертонах.

– Наверное, с академиком Сахаровым знакомы?..

– Конечно! Наша Академия стоит на Красной площади, и мы с Андреем Дмитриевичем в соседних кабинетах сидим, с окнами на Кремль.

Опер помолчал.

– А живописью увлекаетесь? Что больше любите – абстракционизм?..

– Ну что вы, какой там абстракционизм. Сейчас только реализм в моде: соцреализм, сюрреализм, ну и всякое такое.

Опер помолчал. В этот момент дверь распахнулась. Вошёл дежурный с армянским мешочком.

– Вот, нашли в комнате номер один под кроватью!

– Ах, вот как? – фальшиво изумился опер и обрушил на меня благородное негодование.

Чем-то он меня пугал – то ли тем, что сейчас меня сейчас арестуют, засудят и посадят в ихний же лагерь, то ли сигналами в Москву и в Академию Наук… Я пережидал его фарс, как пережидают надоедливый дождик. Он, наконец, заметил это, затих и отпустил меня обратно.

– Как же они французский-то поняли? – спросил я отца, рассказав о своей беседе. – Неужели у них в подслушивающей комнате переводчики сидят?..

– Может и сидят, с них станется, – ответил отец. – А вообще-то они наизусть знают, о чём мы друг с другом договариваться можем.

– Гляди! – отец засучил рукава.

Ниже локтя на каждой руке выступала бугром огромная мозоль. На худых руках, обвитых темными венами, эти невероятные мозоли выглядели удручающе.

– Мои нары – верхние, я там пишу и рисую, всё на локтях.

Мысленно я пробежал взглядом по тем домашним полкам, которые были уставлены отцовскими книжками. Сшитые из тетрадей, переплетённые, если удавалось, то в присланную нами бархатную бумагу, то в случайный кусок обоев, исписанные печатными буквами (если для младшего моего брата), крупным каллиграфическим почерком (если для среднего) или убористым текстом (если для нас с мамой), оформленные и иллюстрированные так, что хоть сейчас в типографию… Да, эти мозоли стоило показать, стоило увидеть…

После нескольких лет скитаний из одного детдома в другой, отец и мать вернулись учительствовать в Москву. С двумя детьми невозможно стало продолжать борьбу, перемежающуюся нежеланными приключениями. Но отцу было мало спокойного преподавания в школе. После успешного выступления на Педагогических чтениях он нашёл единомышленников. Их не связывали официальные профессиональные отношения. Связь была иной – желание дать педагогике тот внутренний импульс, в котором она нуждалась всё больше и больше, удержать школу от постепенного превращения в казарму. А может быть – мечтали они негромко и без посторонних – и не только школу… И вот, вроде бы время пришло.

Смерть одного тирана и благополучное избавление от возможного воцарения другого внушали надежду. Но в чьи руки попадёт власть, как распорядится ею победитель? Можно ли было разглядеть и угадать всё это снизу?

Во всяком случае, когда один из соискателей власти стал сколачивать себе команду, среди его окружения оказался некто, заговоривший о социальной педагогике и получивший задание: вопрос этот разработать – вплоть до проекта педагогического раздела новой программы партии. Козыри готовились заранее и потаённо.

Этот козырь для политической игры – наверное, не столь уж крупный в её своеобразных представлениях – стал для нескольких людей единственным шансом попробовать осуществить свои профессиональные идеи. Но покровитель проиграл. Он был объявлен фракционером, оппозиционером и выведен из игры. Ненужные карты рассыпались по полу, и победитель решил на всякий случай их затоптать.