Мимо прошла молодая пара. Ветер выхватил и донёс до уха Матвея усмешку из чужого, весёлого разговора.

Матвей долго смотрел на Оксану, но ничего не говорил. Услышанное не умещалось в его голову, словно огромный рояль в кладовку.

– Не может быть, – прошептал он, а потом добавил уже громче, осознанней: – Это просто не может быть правдой. Пашка на такое не способен.

Оксана закатила глаза и стукнула каблуками.

– Откуда ты знаешь, на что он способен, а на что нет?

– Я – знаю!

Матвей смотрел на Оксану, судорожно соображая, как передать всё, что знает о Пашке, как рассказать, какой он светлый, добрый парень, но не найдя в её глазах и капли сострадания, одёрнул себя. Ничего не сказал. Накрыл лицо замерзшими ладонями.

– Нет, – повторил он. – Я не верю.

– Да ты ни во что не веришь! Всё тебе кажется, что твои Садовские идеальные. А я вот, например, очень даже верю, что этот Пашка оказался подонком. Он же сирота – кто его там воспитывал?

Матвей едва сдержался, чтобы не схватить Оксану за плечи и не встряхнуть, что есть силы.

– Я его воспитывал, – сказал он и, не вынося больше змеиного взгляда, отвернулся и зашагал дальше.

Оксана поспешила за ним.

– Ты-то здесь при чём? Ты ему не отец.

Матвей глубоко вдыхал холодный октябрьский воздух. Он должен успокоиться. Должен взять себя в руки.

Пашка. Гибкий подросток с искренней улыбкой и таким пронзительно-добрым взглядом, что сердце раздирает жалость. Матвей всё переживал, каково будет Пашке во взрослом мире. Голову ломал – как защитить его от несправедливости, лжи и бездушия некоторых людей? Чем помочь?

И вдруг, словно видение, перед Матвеем снова предстала Лена. Он увидел её всю до мелочей. Казалось, можно разглядеть узор платка, который она повязывала на голове наподобие тюрбана. Горло схватывало от подступавших рыданий.

Он слишком многое пытался удержать внутри. Запрятать поглубже, чтобы не дать чувствам разгореться. Но всегда наступает минута, когда переживания оказываются сильнее, захватывают целиком, лавиной, как повстанцы осаждённый город. И ничего нельзя сделать, пока не проживёшь всё это до последней капли.

Но только не сейчас. Только не при Оксане.

Матвей коснулся рукой своего лица. Оно было сухим. Тогда он вдохнул так глубоко, что казалось, улица спиралью закрутилась возле его ноздрей.

Оксана наблюдала молча, едва переступая с ноги на ногу – стоять на месте становилось холодно.

Не торопясь, они пошли дальше.

– Пашке было тринадцать, когда я впервые пришёл к ним в дом, – сказал Матвей, но не ясно – Оксане или себе самому. А может, призраку Лены, который не отпускал его весь вечер. – Дурацкий возраст, гражданская война гормонов. Но не помню, чтобы он хоть раз мне нагрубил. Или своей тёте. Золотой парень. В нём не было ни злости, ни жестокости – ничего, что могло бы превратить его в преступника. Нет, он бы так не поступил.

Матвей уже забыл про Оксану, как вдруг она подала голос:

– Зря ты его защищаешь. Прости, конечно, но ты никогда не разбирался в людях. А подростки – так их вообще невозможно понять. Кто знает, что у него на уме? Может, раз он такой бесхребетный, решил однажды отомстить всем, кто его обижал? Сколько таких случаев было. Терпит, терпит, а потом находит где-нибудь пистолет и всех расстреливает.

Матвей не сразу понял, о чём она говорит. Снова остановился, вгляделся в её лицо и всё, что увидел там – совершенная пустота. Ничего она не поняла. Да и чёрт с ней.

– Ты знаешь, где они сейчас живут? – спросил он.

– Кто? Алика с мужем? Разумеется, нет. Откуда мне знать? В больнице должен быть адрес аудиторши, но они точно живут отдельно, – она посмотрела на Матвея, прищурив узкие глаза. – Ты всё-таки собрался с ней повидаться?