Снаружи дети все еще кружили возле высокого зеленого фургона. На нем не было опознавательных знаков какой-нибудь компании или гильдии. Это само по себе казалось странным. Несомненно, во всех окнах на Брикъярд-роу колыхались занавески. Соседи сами не заметят, как отполируют стекла и ступени крыльца, подглядывая. Я начал одеваться.

«Быстрее. Уже позднее утро».

Я приостановился; с моей ступни свисал носок, а сердце внезапно заколотилось. Я мог бы поклясться, что услышал грохот вешалки для белья и голос матери, которая звала меня, высунувшись на лестницу из кухни.

«Нам пора. Останешься без завтрака».

Я посмотрел на косые стены своего чердака, борясь с исполненным безутешной тоски желанием вернуть то далекое утро четырехсменника на исходе лета, когда мы посетили Редхаус. Однако снизу по-прежнему раздавались голоса.

Прошлой ночью, свернувшись калачиком в своей постели после возвращения Бет, я слышал, как моя сестра пыхтела, таская вверх и вниз по лестнице уголь, простыни, ведра. Мне казалось, что весь дом провонял дымом. И я слышал, притаившись в серой тьме, скрип кроватных пружин, хруст суставов и – АААА… ХХА! АААА… ХХА! – чье-то жуткое дыхание, а также копошение и возню, которыми теперь полнился дом. У себя, среди старых пальто и одеял, я был защищен от них лишь слоями дранки и штукатурки.

Прислушиваясь к трудам сестры, я гадал, сохранила ли она проблеск надежды или стала рабой привычки. Еще я задавался вопросом, насколько тварь, в которую превратилась моя мать, открылась Бет. Ворочаясь и извиваясь, я погрузился в сон и увидел маму – такую же, как всегда, в привычном фартуке, – прикованную цепями и придавленную трубами на Машинном ярусе «Модингли и Клотсон». Затем я услышал голос отца, приглушенный крик, который означал, что он вернулся домой после пьянки. И плакала Бет – то ли в моем сновидении, то ли наяву, – говорила, что это конец, так продолжаться не может. И дребезжал отцовский ящик с инструментами, мелодично грохотали доски. Стучал молоток.

Серым утром я начал спускаться с чердака и обнаружил, что дверь в спальню матери заколочена крест-накрест криво прибитыми кусками старых половиц; чрезвычайно дурная работа, которой мой отец устыдился бы в заурядных обстоятельствах. Поверх половиц коричневой краской были грубо намалеваны защитные круги, письмена; тонкая материя, что-то из обыкновений его гильдии. Сквозь зазоры проникали струйки дыма. От двери исходили тепло и мощь.

«Роберт? Это ты? Это ты? Т-ты?.. Ты-ы?..»

Угасающее эхо ее голоса, и только. Почти не задерживаясь, я проковылял вниз по лестнице. Когда достиг нижней ступеньки, трое в гостиной повернулись ко мне: отец, Бет и мастер Татлоу.

– Это мастер Татлоу, – начал отец, привстав из кресла. – Он…

– По-твоему, я не знаю, кто он такой?!

Они недолго разглядывали меня. К одному из подбородков мастера Татлоу – в том месте, где он порезался при бритье, – прилип чуть испачканный кровью кусочек корпии.

– Это всегда трудно. Исключений нет. – Его колени беспокойно подрагивали. – Я объездил половину Йоркшира и повидал разных больных, богатых и бедных. Поверьте, мастер Борроуз, все к лучшему. Такие, как она – они просто ничегошеньки не понимают. Она не в силах перечить собственной природе, и гильдии тут ни при чем, уж не сомневайтесь…

Я заметил, что немытые волосы Бет свалялись. Судя по виду, сестра спала в одежде. Лицо отца выглядело серым, старым и окаменелым.

Мастер Татлоу достал толстую записную книжку.

– Ваша жена, клиентка, как я понимаю, работала в покрасочном цехе на фабрике?

– Да.

– Извините, что спрашиваю. Но такие вещи бывают полезными.