Чтобы лучше видеть, я встал и схватился за локоть кучера. Схватился и испугался, а вдруг он будет ругаться. Но он не обругал меня, а, наоборот, направив на меня заиндевевшие усы, а глазами все глядя вперед, крикнул: «Как звать-то?» Я ожидал ругани, крика, бранных слов, но не этого и, держась за его локоть и глядя ему в усы, молчал. Усы зашевелились, опять из-под них вылезли зубы, такие белые и веселые: «Звать-то тебя как, спрашиваю?» Я не знал, как сказать. Юра? Как-то очень уютно, по-домашнему. Юрка? Меня так звали только мальчишки, а дома никогда. Юрочка? Вообще неприятно, потому что так звали меня все, и именно поэтому мне это не нравилось.

Глядя в усы и зубы, я сказал, как на экзамене или как говорят на причастии: «Георгий!» – и сам понял, как это неуместно и неловко.

Кучер только этого и ждал. Он повернул усы к лошадям и, еще больше подставляя мне локоть, крикнул: «Держись, Егор!» И снова я услышал ритмичный, дробный топот, и снова пристяжные развернули головы в стороны, как будто стараясь оторваться, но теперь это было еще и потому, что управлял лошадьми я сам. Моя рука уверенно лежала на локте кучера, и ей передавалось то пульсирующее подергивание, что шло от лошадиных морд через натянутые вожжи.

Мы нагнали тройку как раз в том месте, где кончался бульвар и где она в начале катанья проскользнула перед нами. Перегнали и понеслись по бульвару еще раз. На этот раз мы неслись по-настоящему, уверенно, как победители, как имеющие право на весь бульвар.

Мчались кони, розвальни кидало короткими толчками влево-вправо, моя рука, чуть оторвавшись от локтя кучера на одном из ухабов, перебралась вперед и теперь лежала на самой вожже, и кучер видел это и не возражал. Мы сделали еще один разворот через трамвайные пути и проехали мимо парня в разных валенках, который, видно, так и не поправил конек и хмуро смотрел на нас из-под шапки, доехали до Заставы и повернули вправо на Вал к нашему дому.

Подъезжая к дому, лошади сами замедлили бег и перешли на трусцу, а совсем близко от дома, где я уже видел маму, стоящую у калитки, кучер, чуть сдвинув в мою сторону вожжи, сказал: «Ну, Егор, приехали!» Я понял это движение и, схватившись за вожжи обеими руками, натянул их и крикнул: «Приехали, милаи!» И даже тогда, когда тройка уже остановилась, я все не хотел бросать вожжи, стоял у облучка счастливый бескрайним детским счастьем.

«Юрочка! Посмотри на себя!» – воскликнула мама. Я только что был грубым Егором, ловко ладящим с лошадьми, и вдруг опять стал этим ненавистным мне Юрочкой. Вся моя шапка, весь мой шарф, обернутый вокруг шеи, были сплошь усыпаны толстым слоем снега. Я увидел себя, в инее, с вожжами в руках, близко к лошадиным крупам: я все-таки мужик, Егор!

Это была моя настоящая и, как потом оказалось, единственная веселая масленица. Были масленицы, были блины, но не было катанья, не было этих сложившихся вместе радостей. Уже не было упоительного отрочества.

Едва ли кто из людей, окружавших Христа на Голгофе, был так озлоблен на Него, как один из иерусалимских граждан по имени Завулон. Его единственная дочь, прекрасная девица Рахиль всем сердцем возлюбила Иисуса Христа и, несмотря на все увещевания и угрозы своего отца, стала вместе с другими всюду следовать за Ним, внимая Его дивному учению. Когда же жестокосердный отец стал за это истязать Рахиль, она покинула его дом, приютилась у одной благочестивой вдовы и примкнула к тайным ученикам Христовым.