двинулся с Серюрье на левый берег Изонцо… Для сооружения моста пришлось бы потерять драгоценное время. Полковник Андреосси, начальник понтонных парков, первым бросился в Изонцо, чтобы измерить его глубину. Колонны последовали его примеру, солдаты переправлялись по пояс в воде под ружейным огнем двух хорватских батальонов, обращенных потом в бегство… Во время этого перехода на правом берегу велась оживленная ружейная перестрелка: там дрался Бернадотт. Этот генерал имел неосторожность штурмовать крепость, был оттеснен и потерял 400—500 человек. Эта чрезмерная храбрость оправдывалась желанием самбро-маасских войск проявить себя в бою и, благородно соревнуясь, прибыть к Градиску прежде старых частей Итальянской армии».

Поэтому нет ничего удивительного, что вместо похвалы Бернадотт получает выговор, смысл которого заключался в следующем: не стоило штурмовать небольшую крепость и терять при этом столько людей; вместо этого, достаточно было просто осадить ее, а поскольку гарнизон не имел достаточного количества продовольствия, то сдался бы очень быстро.

…Между прочим, не исключено, что именно с той поры Бонапарт стал «притормаживать» Бернадотта, явно почувствовав в нем скрытые до поры до времени неограниченные амбиции. В своих характеристиках он называет его «одним из выдающихся защитников Республики», но на деле старается не дать Бернадотту развернуться, а то и отправить с глаз долой! И такая «оказия» скоро подвернется. Се ля ви: человек – человеку волк! Убей его или он убьет тебя! Среди военных – это аксиома: они убивают или… их убивают – кто проворнее, тот и… молодец-удалец! Не так ли!? Впрочем, это всего лишь «оценочное суждение»…

Затем дела пошли столь хорошо для французов, что Массена двинулся на Леобен, Жубер – на Линц, сам Бонапарт – на Вену. В конце концов, австрийский император наглядно задумался о (Леобенском) перемирие, за которым на горизонте «замаячил» (Кампо-Формийский) мир.

Тем временем прозорливый Бернадотт все чаще приходит к мысли, что независимо от того, насколько хорошо или неудачно он будет действовать – все равно это вызовет неудовольствие Наполеона. Его отношение к Бонапарту становится еще более недоброжелательным.

Бернадотт размышляет о продолжении военной карьеры в каком-нибудь для него более приятном месте и не под началом «тормозящего» его Бонапарта. Он подает рапорт в Париж об отпуске и последующем переводе в Индию. Наполеон был совсем не против убрать слишком самостоятельного беарнца из своей армии куда-нибудь подальше. Он даже снабдил его «в дорогу» 50 тыс. франков из суммы в 5 млн. франков от продажи захваченного им «Ртутного рудника». (Себе он оставил 800 тыс. франков.) Но из Парижа пришло сообщение, что вакансий в Индию нет, и Бернадотту следует перейти на административную работу в одной из завоеванных провинций Италии. Жан-Поль-Батист всегда был «парень-непромах» и согласился на время сменить амплуа, приняв руководство над Фриаулем. Как показало время, это был бесценный опыт (для будущего короля Швеции) по администрированию, потом будут Ганновер, Ансбах и Гамбург (очень организованные в структурном плане богатые немецкие города, где всегда было чем «поправить» свой бюджет любому ухватистому «наместнику»).

Спустя какое-то время он, все же, энергично запросился в Париж, в котором никогда не был и был милостиво туда отпущен Наполеоном. Тем более, что «нарисовалась» оказия: должен же был кто-то из высоких офицерских чинов отвезти в Париж пять… захваченных у австрийцев знамен. Правда, в письме к Директории командующий Итальянской армией лестно именует Жана-Поля-Батиста «превосходным генералом, уже стяжавшим славу на берегах Рейна и… одним из тех командиров, которые в наибольшей степени содействовали славе Итальянской армии».