– Маэстро! Маэстро!

– Что?

– Марш в Ленинскую!

Кулак взвинчен не на шутку. Кольщик дрожащими пальцами собирает тату-инвентарь. Сжимая губы добела, раздувая чёрные дыры ноздрей, Кулак тянет мне ладонь. Кладу в неё телефон. Он убирает его в карман.

– Кто это был? – спрашиваю.

– Дежурный по полку, – выдавливает Кулак.

– Что теперь будет?

– Лучше тебе не знать, Маэстро. Спать уебись.

Я вышел из Ленинской и уебался спать.

– Маэстро, хуле шастаешь? – прошипели с верхнего шконаря.

Там лежал Вася Крошкó, наглый хитрый пацан из Новосиба, шустряк с белёсыми волосами и ресницами.

– Дежурный по полку был. Проверка.

– Нихуя! – Крошко свесился вниз. – Тебя, что ли, проверял?

– Ленинскую комнату.

– И что там?

– Кулаку портак били.

– Нихуя! Ты бил?

– Да нет. Какой-то солдик, не из нашей роты.

– Нихуя! А ты при чём?

– Я у Кулака брал телефон.

– И его из-за тебя засекли?!

– Ну.

– Ебать ты затупок, Маэстро!

Вися надо мной, Крошко прыснул от смеха.

– Тебе же теперь пизда, ты понимаешь, Маэстро? Кулак за меньшее убивал. А тут… после отбоя, портак, да ещё и солдата из другой роты притащил… Ему по меньшей мере гауптвахта светит. А то и дисбат. Еба-а-ать, Маэстро!..

Дисбат – это дисциплинарный батальон. По слухам, не самое приятное место, где большую часть яви занимает строевая подготовка, отчего многие бойцы строевым шагом вскоре уходят с ума. Крошко давился со смеху. Проснулись другие солдаты, начали шептаться: что стряслось? Я едва слышал, как Вася пересказывает историю, наращивая подробности, и чувствовал, что лечу в пропасть. Той ночью я не спал вовсе.

Утром о случившемся знала уже вся рота. После завтрака – весь полк. Кулак смотрел лазерами, от его взгляда я чувствовал физическую боль. После обеда пришли какие-то офицеры и увели его.

– Маэстро ебáное, – между делом бросал сержант Иванов.

– Уебатор тупой, – вторил сержант Громов.

Кулак вернулся только к отбою – мрачнее тучи. Сержанты через дневального позвали меня в каптёрку. За мной закрылась дверь, все дедушки (их было с дюжину), расположившись вокруг стола каптёра, молча смотрели на меня.

– Маэстро, – начал Кулак, – мы когда были духами, с нами делали такие вещи, что ты, бля, просто не поверишь. И не за проступок, а просто так. У нас был один дедушка ёбнутый на всю башку, который загонял целый взвод в сушилку одетыми в ОЗК и заставлял там отжиматься, пока мы не теряли сознание. Нас пиздили дужками кроватей и табуретками. Вам с нами просто охуеть как повезло. Вас никто и пальцем тут не трогает. А вы нас подставляете.

– Я просто не вовремя… – попытался вставить я.

– Просто даже мухи не ебутся! – оборвал, скривив рот, Иванов. – Ты, флегма ебáная, уже какой раз косячишь, ещё даже присягу не принял. А въебать тебе – так сдашь, как пить дать! Или в Сочи уебёшь! Да?!

– Почему в Сочи? – не понял я.

– Самовольное оставление части, – буркнул кто-то.

Все молчали. И я молчал. Это была ловушка. Сказать, что я не сдам их шакалам и не убегу в СОЧи, значило выдать им лицензию на рукоприкладство. Нет уж, родимые, хуй там плавал.

Меня прорабатывали ещё минут двадцать. Не били. Но дали понять, что служиться мне будет тяжело. Ещё пару раз подчеркнули, что все они, по сравнению с их дедушками, – просто золото. Отпустили. Кулака в итоге не отправили на гауптвахту или в дисбат – видно, как-то удалось договориться.

Накануне присяги в казарму явился наш замполит – старший лейтенант Шатунов, светловолосый, обладающий уникальной извращённой обаятельностью, всегда чуть пьяный. Сержанты нас построили. Шатунов сел перед нами на табурет, внимательно оглядел роту и сказал с интонацией диктора Гоблина: