Мы с Аней смотрели друг на друга с молчаливой печальной нежностью. В умывальник зашёл Большой. Потом кто-то из солдат. Всё пришло на круги своя. Никто так и не узнал о том поцелуе. Никто бы не поверил, если бы я рассказал. Меня подняли бы на смех: «Маэстро, затупок Вселенной, целуется с женщиной Большого? Как же!» Но это было. И это было много. Эти тридцать секунд были самым коротким и ёмким романом моей жизни, несколькими алмазными мгновениями среди ада мясных машин, цветущим ирисом посреди вечной мерзлоты. Да, мы убили его, растоптали, как только он pасцвёл, чтобы никто не пострадал. Но он дал нам многое. Во всяком случае, мне. Он дал мне силы дослужить.

Я собрал татуировочную машинку. Она делается из ложки (крадёшь в столовой), корпуса шариковой ручки (крадёшь в канцелярии), моторчика с блоком питания и гитарной струны (крадёшь у других кольщиков или заказываешь из дома). Моторчик и корпус ручки крепятся на ложку изолентой, к моторчику присоединяют струну, так чтобы она при его вращении ходила вперёд-назад через корпус ручки. Струну необходимо заточить. Для этого ты берёшь ещё одну ложку и наполняешь её солью (крадёшь в столовой), мочишь соль, опускаешь в мокрую соль один провод включённого в розетку блока питания, а другой провод прижимаешь к струне и её тоже опускаешь в мокрую соль. Металл струны начинает чернеть и хлопьями отслаиваться, её конец становится острым. В качестве краски используешь тушь или наполнитель чёрной гелевой ручки, для обеззараживания – куски подворотничка и одеколон.

Сделавшись кольщиком, я получил некоторые привилегии. Теперь по ночам я бил дедушкам наколки, за что имел более мягкое отношение к себе. Я брался за это с удовольствием: мне нравилось рисовать и нравилось причинять дедушкам боль. Они подчас ныли как малые дети, но сами требовали продолжения.

Меня командировали и в другие роты – по договорённости с нашими дедами. Там наколки чаще всего заказывали дагестанцы. Им нравилось бить у себя на спинах готическим шрифтом фразу «Vivere militare est» – «Жить значит бороться». Дагестанцы в армии жили по особым законам. Их было много, в некоторых ротах – большинство. Они никогда не участвовали в уборке – религия не позволяет – поэтому часто вступали в конфликты с дедушками, контрактниками и офицерами. Однажды в столовой посреди обеда произошла массовая драка между контрактниками и дагестанцами. Вовлечён оказался почти весь полк. Летали кастрюли и скамьи. Несколько человек отправили в МПП с черепно-мозговыми травмами.

В нашей роте дагестанец был всего один – дедушка Омар. У Омара была чёрная полицейская дубинка «Аргумент». Однажды мы с Татарином стояли дневальными и выбросили хлеб, который не доели сержанты. Омар заметил это и стал избивать нас «Аргументом», приговаривая:

– Хлеб нельзя выбрасывать! Хлеб – это то, что ты ешь! Хлеб можно птице отдать! А выбрасывать, сука, нельзя, ебать!..

И, конечно, добавлял что-то про блокаду Ленинграда.

По ночам дедушки иногда заставляли нас бегать в город за выпивкой. Ты переодеваешься в гражданскую одежду – спортивный костюм и кеды – выскальзываешь из расположения, крадёшься по части так, чтобы тебя не заметили обитатели других бараков или, тем паче, офицеры – иначе и тебе и тем, кто тебя послал, светит гауптвахта.

Перебираешься через забор там, где порвана колючая проволока. Идёшь три километра вдоль автодороги, где тоже рискуешь попасться кому-то из офицеров или патрулю военной комендатуры. Хоть ты одет по гражданке, лицо и стрижка у тебя армейские – нужно как минимум несколько месяцев, чтобы перестать выглядеть как солдат. Находишь ларёк – как раз между домами прапорщиков Гирского и Кривогорницына, становишься в очередь, покупаешь спиртное, спешишь назад с пакетом. Если поймают с алкоголем – будет куда хуже. Возвращаешься в роту, отдаёшь дедушке. Если всё сделал правильно, минуешь пиздюли, идёшь спать (или на тумбочку, если ты дневальный). Дедушки начинают пить. Ты с ужасом ждёшь, чем на этот раз им взбредёт в голову себя развлечь, когда они напьются. Перебираешь в уме варианты, как от этого сможешь пострадать и как уберечься. В итоге всё оказывается гораздо хуже.