Командир роты был долговязый слоняра-капитан с южными чертами лица, огромным носом, печальным взглядом и непреходящим капризным выражением недовольства в голосе. В роте он появлялся крайне редко, а когда появлялся, никто его особо не слушал. Фактически ротой правили три прапора: Гирский, Кривогорницын и Старшина, фамилию которого я не помню.

Старшина был двухметровый, эффектно седой усач с вкрадчивым полубезумным голосом что-то замыслившего Никиты Михалкова. Вот уж кто точно считал, что достиг Великой русской мечты. Старшина учил нас:

– У человека ничего красть нельзя, да, никогда… Вот у государства – сколько угодно!

Как только в расположении появлялся Старшина, мы знали, что сейчас будем что-то выносить. Он брал с собой десяток солдат, мы отправлялись в столовую, на склад или в танковый парк и выгружали сахар, муку, рыбу, масло, бронежилеты, провода, ткань, покрышки… Добро грузили в таблетку или УАЗ, и водитель увозил его вместе со Старшиной в неизвестном направлении. Иногда Старшина оставлял нам за молчание какой-нибудь презент – например, коробку сахара. В общем, он нам нравился.

Куда страшнее был прапорщик Гирский, похожий на антропоморфного таракана: жирный, рыжеусый, вездесущий. Он говорил звонко-гугнивым баритоном, который невозможно было не услышать и не дёрнуться от него, а от его всепроникающего смеха тряслись поджилки. Все знали: Гирский может развести любого, а его самого развести в принципе невозможно. Он всегда обо всём узнавал. С ним мы ездили в рабочки в городе: выносили мебель из каких-то квартир, разгружали и загружали сараи, таскали стройматериалы на его домашнем участке.

Прапорщик Кривогорницын был седоусым воплощением чистого зла в форме шара, обтянутого человеческой плотью и несвежей военной формой. Он говорил хриплым задыхающимся голосом с неизменными микроплевками в лицо собеседеника. Если мы что-то делали не так, он единственный из всех офицеров и прапорщиков нас бил, словно какой-нибудь очумелый дед – причём дедушкам от него тоже вполне могло прилететь, даже на глазах у нас.

Прапорщики десятками наших рук вращали в полку и вокруг него всевозможную материю, направляя её то на благо армии страны России, то на своё собственное, а мы просто делали, что они говорили, стараясь минимизировать вероятность пиздюлей.

Как-то раз, выполнив очередную задачу в городе, мы вдвоём с Большим поехали не в роту, а к его подруге. Её звали Аня, она жила в ДОСе – доме офицерского состава – недалеко от нашей части. Обаятельная крутобёдрая женщина с крашенными в чёрный волосами потчевала нас домашним борщом и мясной запеканкой. Это было восхитительно – я давно забыл, что такое домашняя еда.

– Вкусно? – спросила Аня меня, уплетавшего за обе щёки.

Я закивал с полным ртом.

– Знаешь, в чём секрет? Я добавляю в еду немного водки, – с нежной улыбкой сказала она.

Большой рассмеялся. Он сидел рядом и тоже был увлечён её стряпнёй. Мы запили еду водкой. Я впервые пил спиртное со времён пива с Кулаком. Мне было очень хорошо. Потом Большой отвёл меня в роту, и всё продолжилось.

Одним вечером Большой привёл в роту Аню и её подругу – худенькую блондинку. Они втроём пили самогон в канцелярии и ходили курить в умывальник. Все бойцы глядели на девушек, не пытаясь скрыть вожделение. Большой позвал меня и налил мне немного самогона – прямо в канцелярии – неслыханно!

Захмелев, я вышел покурить в умывальник и увидел там Аню. Она была одна. Стояла, касаясь обтянутым короткой юбочкой бедром металлической раковины – той самой, возле которой я недавно потерял слух. Слегка пьяна, она курила тонкую сигарету. Я быстро подошёл к Ане и поцеловал её в губы. Она поддалась с охотой. Дверь в умывальник не закрывалась, кто угодно мог войти и увидеть нас, а мне было наплевать. Мы целовались с полминуты, а потом я сделал шаг назад и закурил.