– Что? Что? – горько засмеялась она и повернула к нему заплаканное лицо. – Мне давно ничего не опасно.

– Давай вместе поедем, у тебя договорим, – он обнял её, погладил по мокрым щекам, поцеловал. – А если не захочешь, я вернусь на том же каре.

Сказал, не подумав, сразу пожалел и тут же услышал:

– Глупо это – провожать, возвращаться. Иди лучше домой! Что стоишь?

Тут он отшатнулся и закричал вне себя:

– Ты вместо придурка меня держишь, да? Зачем ты приехала? Зачем устроила это кино крезовое?! – вгляделся в её лицо, до крови прикусил губы, борясь со слезами: – Я для тебя просто никто, да? Да?!

– Ничего ты не понял, – прошептала она. – Не мог понять. К счастью.

– Нет, понял! Тебе срочно в психушку надо, лечиться! Насильно! Лави…

– А есть такая, чтобы вылечиться от этой жизни? Ты знаешь? – её глаза опять наполнились бархатистым нежным золотом – как тот, самый первый взгляд. – Я ведь хотела лишь попрощаться. С тобой, со всем на свете. Прости, Сва, любимый…

За их спиной урчал мотор. Она отвернулась и шагнула к притормозившему «Жигулёнку».

– До «Динамо»! – потянула приоткрытую дверцу.

– Я с тобой!

В ответ Лави сжала губы, замотала головой и с треском захлопнула дверь, будто говоря «нет». Мотор взревел, и неведомо откуда взявшаяся машина стала стремительно уменьшаться на чёрной дороге, на глазах превратилась в красный сдвоенный огонёк. Вскоре, нервно мигая, он двинулся в сторону и пропал.

Пошатываясь, Сва пересёк мостовую, постоял в тупом бездумье и побрёл домой.

Поздно утром на столе рядом с недопитым стаканом чая он увидел листок из её блокнота с запиской: «Про ведьму всё было неправда. Прости, любовь моя. Прощай. Навек твоя. Лави». Сел на стул, на котором ночью сидела она, перечёл прыгающую строчку и жестоко пожалел, что не догадался, даже не подумал взять у неё номер телефона.

Весь следующий день Сва не мог придти в себя:

– Неужели она пришла только за тем, чтобы сказать «прощай»? В голове бесконечно повторялись, дробились в бессмыслицу её записка и последние слова: «попрощаться со всем на свете».

– Невозможно поверить. Она обкурилась, измоталась, в депресняк вошла. Как будто нет ни меня, ни её подруг – никого, кто её любит. У неё шиза глубокая, как ни ужасно. Одни стихи чего стоят. Вчера от неё таким ужасом повеяло. Немыслимо. Лави – умрана, умрада. В уме рана ада. Слышит зовы низов. Видит сны сатаны… Нет, я сам с ума схожу. Она же меня любит. Написала: «Навек твоя»… Верить в Бога смешно, но любить и не видеть в жизни никакого смысла – это же безумие, самое отчаянное! Какая-то адская отрава в мозгу.

От этих мыслей Сва сник. Вспоминал, как в день знакомства поразился её сияющим глазам и острой печали в их глубине.

– Что с ней произошло за какой-то месяц-полтора? «Порченная»… Монах какой-то наговорил ей, а она отчаялась. Придушить бы этого монаха! Мы все не ангелы, все порченные, а он – самый первый! Ясно, её доканали. Но кто? Как она, Лави, могла на наркоту подсесть? Неужели в системе? Нет, вряд ли. С такими, как Дик она не общается… Теперь она отовсюду уйдёт, замкнётся в себе. А потом возьмёт и кинется. Сегодня, завтра. Она уже на пределе. Ей жить нечем. Ей только любовь нужна, огромная, настоящая! Ничем другим её не спасти. Простить себе не могу… Сегодня же найду её телефон, приеду к ней домой и никуда без неё не уеду. Перевезу к себе, а там посмотрим. Надо будет, вместе пойдём ко врачам. Всё для неё сделаю. Её ведь никто никогда не любил, вот в чём ужас.

Сва валялся на кровати, где минувшей ночью задыхался, обнимая Лави, и мучался рядом с её призраком, вставал, бродил по комнате, садился к столу и, вглядываясь в потолок, шептал: