– А наш парадняк?

– Лабуда это, не врубился ещё?

– Ты же сам меня сюда привёл, – удивился Сва.

– А-а! – отмахнулся Дик и, опираясь спиной о заколоченную дверь, разом прикончил бутылку. – Пошли отсюда, смердит.

Они вернулись в парадняк, но остановились в стороне от остальных. Дик пьяно привалился плечом к стене и с мрачной многозначительностью произнёс:

– После «лета любви» в Калифорнии и Вудстока ничего кайфового в мире не было. И уже не будет. Тем более в совке.

О чём шла речь, Сва имел смутные представления и спросил о другом:

– А по жизни… ты что ищешь?

Вместо ответа Дик ни с того ни с сего начал рассказывать про какую-то герлу:

– У неё что фейс, что брэст – полный улёт. Хайр классный, бек-сайд – до крезов заносит. Кисанёшся разок и заторчал. Я был от неё в коме недели две, пока она не свинтила. Фрилав давила, я сразу не просёк… – он опустил глаза, но тут же овладел собой и ухмыльнулся: – В системе так, старик! Не жмись особо с герлами. Хочешь, скан-тую тебя с одной чувихой. Сайзы – умат! Можешь клёво к ней пристроиться. А то у нас тут, вообще-то говоря, одна криватень тусуется.

Сва смущённо пожал плечами:

– Я бы не сказал.

– Ну, а чё ты тогда с ними паришься? Повторяю тебе, как фрэнду, забей на Лави и расслабься. Наши при тебе давно кисляк давят.

Сва едва сдержался, чтобы не крикнуть: «О ней при мне молчи! А то фейсану тебе разок, как френду, чтобы не лез не в своё дело!» Но вместо этого вяло отговорился:

– Сначала герлице нужно в глаза хоть немного заглянуть, по душам поговорить.

– Брось эти понты! Душа, или что там у них, у любой герлы сходу открывается вот этим, – он сделал выразительный жест рукой. – Учить тебя что ли?

– Учить чему? Мы не в скуле, я разных девиц повидал. Мне совсем другое нужно, – прервал его Сва.

– Йесненько… – Дик как-то странно усмехнулся. – Значит, ты такой?

– Такой, – он не нашёлся, что сказать, поёжился от холода, помахал всем рукой и выскочил из парадняка.

Не раз потом вспоминал Сва этот разговор и сигарету с травкой:

– Понятно, Дику жизнь давно опаскудела. К тому же он понтярщик. Такая открывалка работает лишь там, где и открывать нечего. Но дурь – это серьёзно, это отмычка уже от мозгов, чёрный ход в самую душу.

Несколько дней по городу растекалась холодная оттепель. Растаяли лужи, крупные капли висели на ветках, лоснились от влаги последние кучи листьев, оставленные дворниками на бульваре. В один из вечеров, когда Бор который раз пел то по-французски, то по-русски песню Холидея «Ворота тюрьмы», когда из угрюмого задверья в парадняк вползали сырые туманы, холодной испариной оседали по стенам, стыли на полу и проникали под одежду, когда все ёжились от неуюта, задумчиво рисовали на стенах пацифики, простуженно чихали, наперебой сморкались и словно чего-то ждали, в подъезд вошёл Откол. Он потянул в воздухе носом, перекосил лицо, словно от жестокой боли, крикнул «Слушай, народ!» И истошно, надолго закашлялся.

– Ну, и в чём фенька? – спросила Точка, всегда готовая рассмеяться и всех рассмешить.

– Хочу прочесть вам одну придумку. Называется «Откашлялся». Он размотал толстый шарф, вынул из протёртого до мездры чёрного кожаного пальто бумажку и начал читать: «Известный артист комического жанра вышел на сцену, улыбнулся, открыл рот и негромко откашлялся. В зале вежливо зааплодировали. Тут он откашлялся ещё раз, погромче. Подождал, пока стихнут приветствия, и закашлялся сильнее. Зрители принялись по привычке смеяться. Тогда артист начал кашлять непрерывно, с натугой, хрипом, слезами и покраснением лица. Народ зашумел, засвистел, потом заорал, затопал. Артист всё кашлял. Никто уже не смеялся. Наконец, все начали, стуча сиденьями и возмущённо крича, покидать зал. Комик обвёл уходящих мутным взглядом, покачнулся, кашлянул напоследок и скончался».