Суворов прибыл на поле боя вместе с авангардом и сразу дал приказ казакам атаковать центр до подхода главных сил. Видя, как казаки с гиканьем понеслись на высоты, Дюмурье решил, что русский военачальник сошел с ума, и запретил своим егерям стрелять до тех пор, пока казаки не поднимутся на гребни высот, чтобы Суворов не отложил безрассудную атаку.

Последующие события развивались столь стремительно, что Дюмурье так и не сообразил, где он допустил ошибку. Беспрепятственно обогнув рощи, казаки на высотах мигом сомкнулись в лаву и обрушились на центр и правый фланг конфедератов. Поляки сразу обратились в бегство. Сапега, командующий центром, пытался с саблей в руке остановить бегущих, и был убит ими. Командира правого фланга Оржевского зарубили казаки. Гусарский резерв Шюца тоже бежал.

Подоспевшая русская пехота выбила из рощ французских егерей и расположилась на высотах. Контратака кавалеристов Миончинского была ею отбита, после чего бегство стало повальным. Только небольшие отряды Дюмурье и Валевского сохранили присутствие духа и отступили в порядке.

Все сражение продолжалось не более получаса. 500 конфедератов остались лежать на поле боя; потери русских были ничтожны.

Дюмурье через несколько недель после разгрома навсегда уехал во Францию. «Мурье, – доносил Суворов, – управясь делом и, не дождавшись еще карьерной атаки, откланялся по-французскому и сделал антрешат в Белу, на границу». Похода на Москву не получилось. Позже Дюмурье неуважительно отзывался о действиях Суворова в этом сражении, уверяя, что они неминуемо должны были привести русских к поражению, если бы поляки не бежали позорно после первых же выстрелов. Александр Васильевич держался иного мнения: считал, что поражение поляков «произошло от хитрых маневров французскою запутанностью, которою мы воспользовались; они хороши для красоты в реляциях». Дюмурье забыл одну очень важную вещь: даже если бы поляки не побежали от казаков, он все равно смог бы одержать победу только в том случае, если бы Суворов дал себя разбить. Главную ошибку в этом сражении допустил, все же, Дюмурье, не дав стрелять егерям – ядру своей армии. Суворов же немедленно воспользовался этой ошибкой, не слишком заботясь о соответствии своих действий понятиям французского командующего о принципах военного искусства. Поступи Дюмурье иначе, Суворов выбрал бы другое решение. «Неприятелю времени давать не должно, пользоваться сколько можно его наименьшею ошибкой и брать его всегда смело с слабейшей стороны; но надлежит, чтобы войска предводителя своего разумели» – таковы были его «правила», опровергнуть которые не смог ни один из его многочисленных противников.

Польские же офицеры уверяли, что Суворов и понятия не имеет о военном искусстве, и с комической серьезностью приводили примеры суворовской неуклюжести. Бывало, займешь позицию, говорили они, ждешь русских с фронта, а он бросается на нас либо с тылу, либо во фланг. Мы разбегались более от страха и внезапности, нежели от поражения, с гордым видом заявляли они, – им казалось, что Суворов поступал так из презрения к их войскам. С этого времени о Суворове и начала распространяться слава, как о «диком» полководце, обязанном своим успехам лишь невероятному «военному счастью».

Лавры победы вместе с Суворовым разделял Древиц, и надо сказать, что Суворов, не колеблясь, воздал ему должное, отметив, что «полковник Древиц на сражении под Ланцкороной все дело сделал; он атаковал с искусством, мужеством и храбростью и весьма заслуживает императорской отличной милости и награждения». Справедливость, считал Александр Васильевич, необходимо входит в число добродетелей генерала. Так, когда К. Пулавский, зажатый между войсками Суворова и русскими крепостями, сумел ловким фланговым маневром прорваться к венгерской границе, избежав участи армии Дюмурье, Суворов с похвалой отозвался о его действиях и в знак уважения послал ему изящную фарфоровую табакерку.