Мы таращили глаза и прикрывали рты ладошками:

– Как так в раковине?

– Очень просто: запираетесь в туалете, вставляете шланг в кран – и вперёд… В полу слив, так что лить можно прямо на пол…

На самом деле нам всё это, конечно, нравилось. Так, наверное, и должна была быть устроена общага храма искусства.

Кроме того, меня согревало временное удочерение. Нет, мой папа тоже много чего умел: не только вкручивать лампочки, но и делать ремонт и даже строить дома. Но папа не жил с нами с моих шести лет. С тех пор как родители развелись, он присутствовал в нашей жизни как-то пунктирно. Дома он строил уже в каких-то других местах, а баня на нашем огороде так и осталась непокрытой. Конечно, с тех пор прошло много лет, и я не могла сказать, что каждый день так уж страдала из-за развода родителей. Но это была какая-то трудная тема, слепое пятно. Ни папа, ни мама ничего не могли нам с сестрой объяснить – что случилось и почему именно они развелись.

Запретная тема парализовывала меня всякий раз, когда я собиралась что-то спросить. Не потому, что говорить запретили. А потому, что просто это всегда висело в воздухе и было понятно без слов: нельзя, не говори, не спрашивай, лучше не трогай.

Начались экзамены. Мы с Алёной поступали на разные факультеты, и я оказалась одна среди конкурентов. Испытания проходили в гробовой тишине: конкуренты только бросали порой хмурые взгляды на рисунки соседа. Я тоже поглядывала.

Чужие работы меня смутили. Гипсовую голову все рисовали так, как будто она состояла из проволочных каркасов. В натюрморте никто не соблюдал границы предметов – все мазали пятна так и сяк, и в этой массе сложно было распознать, что это – бутылка, ваза или деревяшка. А мы-то в художке стремились к реализму…

Но самые большие проблемы начались на композиции. Первое же задание – составить композицию из дорожных знаков – я поняла как-то по-своему. Пыталась придумать смысл и сюжет этой самой композиции, сделать её символичной. А соседи просто располагали знаки на листе, чтобы было красиво.

Кажется, что-то я делала не так. Своими тревогами я делилась вечерами с Алёной. Алёна тоже пребывала в унынии.

– В общем, Танюха, я поняла: просто так в эту Муху не попасть. Надо на курсы ходить. У нас в группе все на курсы ходили, эти преподы теперь у них же экзамены принимают. Понимаешь, как всё устроено?..

– Ну нет, – спорила я, – должен быть шанс и у нас.

Пока шли экзамены, от волнения мы ничего не могли делать. Гулять по Петербургу было невозможно. Сил хватало только на то, чтобы добраться до общаги, сварить суп и пересказать друг другу новости.

Но вот экзамены кончились. Несколько дней предстояло ждать результатов.

– Сходил бы вы, девчонки, погуляли, хоть Питер посмотрели бы, – выпроводил нас дядя Володя.

И мы отправились развлекаться.

Невский проспект, Казанский собор. У Екатерининского сада Алёна захотела получить свой портрет в исполнении уличного художника. Она присела на стульчик и старательно позировала, а я перенимала опыт рисующего коллеги. Тот действовал в технике растушёвки масляной краски. Получалось ловко. Только вот глаза он сделал Алёне пошире, нос поменьше, а губы вышли словно накрашенные. По мере того как мы удалялись от лагеря художников с рисунком в руках, нам всё меньше казалось, что портрет имеет к Алёне какое-то отношение.

– Знаешь что? – сказала Алёна. – Хватит рисования. Давай пойдём и просто купим каких-нибудь платьишек. Говорят, тут есть какая-то Апрашка и на ней нормальные цены.

В атласе мы Апрашку не нашли, пришлось спрашивать у людей. А когда дошли до Апрашки и убедились, что это она, не могли понять, как попасть внутрь. В наших родных городах торговых рядов не было.