Другими словами, самопротиворечивое, на первый взгляд, приращение постороннего материала не означает, как может показаться поверхностному наблюдателю (хоть бы упоминавшемуся ранее Бен-деру, автору «Конца идеологического века»), перерождения или отступления идеологии; напротив, ее самотождественность и цельность всякий раз сохраняются, а за счет «подкормки» извне – расширяется ее социально-психологическая база. Накапливаемый идеологией противоречивый багаж не подвергается практической проверке, ибо предназначен не для операционального контакта с действительностью, а для идеальной сферы формируемого сознания, – так что наличие противоречий не смущает идеологию, оставаясь для нее важным источником маневренности и актуализации.

Как утверждает французский «новый философ», выдвинувший концепцию «посттоталитаризма», А. Глюксман, этап упрочения идеологии, на котором во имя сохранения всеохватности она может и должна позволить себе известную «беспринципность», необходимо предполагает наличие оглупленного сознания в массовом масштабе: «идеократия», острит Глюксман, переходит в «идиократию». На этой стадии, согласно глюксмановскому анализу, идеология не мобилизует общество своим волевым импульсом, а скрепляет и стабилизирует его круговой порукой Глупости (la bêtise). «Нет глобального замысла, который гармонизировал бы расходящиеся интересы <…> Сверху донизу иерархической лестницы царит инстинкт самосохранения <…> Каждый добровольно терпит глупость своего соседа при условии, что она не слишком посягает на его собственную. Бюрократическая конкуренция затихает, когда ее участники достигают каждый своего уровня некомпетентности <…>. Одна идея не изгоняет другую, избегая столкновений, а бредет неверной поступью за своим обмякшим хозяином, ничего не исключая и никуда не приводя <…>. В зрелой стадии, достигнув прочного равновесия, такое общество хлопочет не столько о том, чтобы кого-то убедить, сколько о том, чтобы удержать общую умственную активность на мелкотравчатом уровне и чтобы ничей моральный и социальный статус не подвергся опасности». Напряженная идеологическая воля, сосредоточенная обыкновенно в одних руках, не может, по Глюксману, вместе с тем не быть «хрупкой», поэтому ее действие распространяется только на первый, краткий период идеологических завоеваний. Рассредоточенная, всепроникающая Глупость, напротив, отличается большой «вязкостью», «она менее принудительна в деталях и более неотвратима в целом, оттого долговечна» и способствует самоконсервации идеологизированного общества. «Если радикальная воля пожирает самоё себя, то Глупость собою питается» (44).

По-видимому, Глюксману в этом описании удалось уловить как необычайно широкие абсорбирующие свойства идеологии, о которых говорилось выше, так и ее «второе дыхание» в менее четком, чем прежде, но в более устойчивом ритме. Остается, однако, заметить, что Глюксман опрометчиво отрицает за позднеидеологической установкой верность исходному «глобальному замыслу», невольно соскальзывая к бендеровским иллюзиям относительно «конца идеологии»; практика скорее показывает, что «глобальный замысел» в этом фазисе сохраняется, но отступает на укрепленные оборонительные рубежи. Французский публицист, проследивший за перерождением интеллекта в идеологически насыщенной среде, все же оказывается нетверд в своих представлениях о сути и генезисе портретируемой им Глупости. Эта вездесущая Глупость то предстает у него как результат направленной идеологической селекции, то чисто просветительским образом понимается как вечный спутник человеческой природы, даже способный по-швейковски обезвреживать напор целеустремленного идеологизма. Получается, что Глупость – и плод отупения, и свойство (притом далеко не худшее) непосредственного сознания; она – то средство консервации «тоталитаризма», то гарантия от его прожектерских эксцессов.