– Я имел в виду для себя, – улыбнулся он.

Ларионов заметил, как Вера сразу съежилась и смутилась.

– Мне ничего не нужно для себя, вы же знаете, – сказала она спокойно, чтобы не ранить его.

Ларионов тут же упал духом. Неужели она думала, что он пытался снова добиться ее расположения? Неужели считала его таким грубым и неотесанным чурбаном, который посмел бы искать теперь ее благосклонности?

– Вера, твоя одежда износилась, – ласково сказал он. – Что же в этом плохого, если я проявлю хоть какую-то заботу о тебе?

– Я хочу быть со всеми в равных условиях. Вы и так много сделали для меня.

– Что я сделал? – нетерпеливо сказал он, отвернувшись. – Дров наломал – вот что я делаю с завидным упорством…

Вера чувствовала, что он огорчился, но она не могла уступить. Ей было и раньше неловко от его патронажа.

– Ну хочешь, я организую свидание с кем-то из твоих родных? – вдруг предложил он. – Они привезут тебе гостинцы, одежду, если ты ничего не хочешь принимать от такого, как я.

Вера вспыхнула. Она знала, что он не забыл и не забудет никогда, как она назвала его «палачом».

– Нет! – быстро ответила она. – Маме будет тяжело преодолеть это расстояние. Она не вынесет, если увидит, как я здесь живу… если увидит вас. Я не хочу ее сюда тащить из-за блажи. Я уже привыкла жить как живу, Григорий Александрович. Я узнала смирение…

– А как же отец и Алешка? – спросил он, но запнулся, с ужасом предвидя ответ.

– Их больше нет, – спокойно сказала Вера. – Отца и Алешу расстреляли в Бутово [3].

Ларионов почувствовал, как слезы застряли комом в горле. Он начал прерывисто дышать.

Нет, Ларионов и Вера не знали всех деталей. Но аура смертей расстрелянных там лишь внешне, казалось, не лежала на каждом, кого это не затронуло напрямую. Аура знания, что происходит что-то страшное, и страх от этого внутриутробного знания проник в каждую клетку каждого человека, закрепив на столетия ужас и ненависть к людям в погонах «силовиков» на генном уровне советского, русского человека… И никакой сменой вывесок этот страх в обозримом будущем истребить будет невозможно для по крайней мере трех поколений. И любой намек на возможность насилия все дальше будет отодвигать этот рок недоверия, ненависть в жилах и ужас от возможного соприкосновения с системой, основанной на принципе презумпции вины.

– Расскажи мне все, Верочка, – сказал он, и его рука вдруг коснулась ее руки, и она не отдернула ее.

– Всего я не знаю, – начала она. – Вернее, я не знаю подробностей после их ареста. Сначала я даже не понимала, что их арестовали, потом не понимала за что. Объяснения следователя были настолько абсурдны и нелепы, что я не верила в происходящее до последнего. Только пройдя тюрьму, суд, этап и оказавшись в лагере, я поняла, что таких, как мы, тысячи, а может, миллионы… и что можно человека арестовать и убить ни за что.

Ларионов опустил глаза. Вера облекала в простые слова то, о чем он думал уже многие месяцы и боялся произнести вслух: что люди, управлявшие его страной, преступны.

– Алеша очень вас полюбил и восхищался вами. Он сильно рассорился с Подушкиным после… того. Женя уехал в Среднюю Азию работать по профессии – он не смог простить себе того, что натворил, а я была слишком погружена в собственные чувства. Алеша стал интересоваться политикой, все время что-то писал в своем дневнике. Он считал, что товарища Сталина окружают неверные люди; во многом не соглашался с новым устройством государства. Ему казалось, что у него есть полезные рационализаторские идеи. Он начал обсуждать их в институте, предлагал их везде и не встречал особых возражений. В тридцать пятом году Алеша женился; у них родился сын. Мы жили одной большой семьей. Жена Алеши Стася была против его политической деятельности, считала, что Алеша распыляется. Но Алеша… – Вера запнулась от сдавливающих голос слез, и Ларионов сжал ее руку. – Да, Алеша слишком любил Россию… и людей. Он, конечно, был никудышным политиком, но в его идеях не было ничего преступного. По крайней мере, я знала, что он всегда склонялся к миролюбивым подходам решения вопросов. Алеша вообще был гуманистом. Но вы знаете…