Мыслимо ли забираться в такую чащу добровольно? Я замедлила шаг. Теперь только метры отделяли меня от деревьев, которые словно манили скорей войти под их цепкие лапы… Как нарочно, и снежинки, поначалу безобидно кружившие, вдруг разом превратились в тяжелые липкие хлопья. Все было против меня – ведь туча, застрявшая над лесом, будто подкараулила, чтобы, как дряхлая подушка, прорваться прямо над моей головой!

– Тпрру-у! – вдруг раздалось совсем рядом, за спиной.

Как могла я так беспечно задуматься? А все капюшон – подбитый изнутри мехом (хоть и тонким искусственным), он все же скрадывал звуки. И теперь передо мной возникли сани и в них мужик в тулупе нараспашку… Лицо его и голая шея, и руки без рукавиц были красны и даже будто дымились.

– Исам исэс! – крикнул он, пристально вглядываясь в меня.

– Бирючевка… – ответила я наугад.

– А-а… тогда, стал-быть, здорово! – он почесал висок рукой с вожжами, седые кудреватые волосы выбивались у него из-под ушанки.

– Здравствуйте. Я к бабе Пане еду, – поспешила добавить, чтоб он понял, что не посторонний я здесь человек, не беспомощный, как может показаться, а знаю и людей, и дорогу.

– К Прасковье что ль?! А какое у тебя к ей дело?

– Так… я ей родственница.

– Вот дела неслыханные… У ей, вроде, отродясь сродственников не было… – он опять поглядел испытующе, будто не веря.

Лошадь в этот момент оттопырила хвост и выпустила быструю очередь жидких дымящихся испражнений. От нее самой, взмыленной, тоже шел пар, а шерсть на брюхе завивалась каракулем.

– Айда, садись тогда, коли сродственница! Ноги подожмешь, и ладно будет. Багажное отделение тут вот, возля короба, – он потянулся и пошевелил на заду саней негустую солому, сам же стоял в передке на коленях.

Я поставила чемодан туда, куда он указывал, возле большого фанерного ящика, и приготовилась было сесть, как мужик вдруг выкрикнул хрипло:

– Нну-у, не мешкать у меня! Кобыла, вишь, стынет, раз-з-зява! – и хлестнул что есть силы.

Сани подскочили да так, что я едва успела в них упасть, не расправив даже пальто, которое, вообще-то, привыкла беречь. Кому это он – "раз-з-зява"? Лошади или, может, мне?

Мы ворвались в лес и понеслись по неширокой запущенной просеке – только стволы замелькали, зашумело в ушах и снег вздымался волнами справа и слева. Облокотясь лопатками о короб, неловко подогнув ноги, я полулежала в санях задом-наперед, подобно боярыне Морозовой. Возница молчал, только с грубыми криками настегивал лошадь. Вполоборота я могла видеть лишь половину его квадратной спины. А ведь так можно было и чемодана лишиться, – встревожилась я задним числом. Он умчался бы с ним, замешкайся я на секунду. Вот ведь, и не поворачивается даже…

– А не подскажете, – крикнула я, тотчас задохнувшись от летящего навстречу снега, – какое тут расстояние будет до Бирючевки?

Он не ответил, и ветер развеял мой вопрос по лесу. Уж не рассердился ли от того, что сам же вызвался меня подвезти? Я подышала на пальцы, которые едва сгибались в отсыревших перчатках.

– Расстояние, говоришь… – вдруг услышала я много спустя. – А расстояние тут немерянное… Оно ведь разное бывает, кто скажет одно, другой спорит – другое, а на деле, глядишь, и третье выйдет! Дорога, она ведь как – петляет, а бывает, и вовсе оборвется, да и к сашейке, то-ись, к шоссе, по вашему, по-городски, в разных местах выходит. А ежели, к примеру, буря или вот метель, как сейчас, то и вовсе не обязательно, чтоб она к сашейке вышла. Мы тогда через другую просеку выезжаем, а эту заносит и, бывает, аж до самой весны. Случается, что и вовсе не рыпаемся, а сидим по домам, и пути никакого нету! Глухие, одним словом, места…