– "Зрастуй валя, – начала я вслух, почему-то сразу удивившись, а ведь мать мою, и в самом деле, звали Валей, – у мине здровья никакова нету нога нимеит упала третева дня сереть двора… "

Я взглянула на мать – она пожала плечами, тоже ничего не понимая.

– "приижяйка валинтина пособить маненька може разом и схоронишь тетку свою Паню… "

– Тетка Паня, тетка Паня… – задумчиво проговорила мать. – А ведь, верно, была у меня когда-то такая тетка! То ли троюродная, то ли даже двоюродная сестра отца. Только я думала, она давным-давно умерла.

– "…картошки полна яма, – продолжала я, запинаясь все меньше, попривыкнув уже к этим буквам: то едва заметные, бледные, они становились вдруг жирными и почти сливались в кляксу, из чего можно было заключить, что автор то и дело слюнявил химический карандаш (раньше были такие карандаши).

– "…зерно есь и мука второва сорту с мешок зябловы сала продали нутрянова привези мине толька чаю да карамели хруктовай… "

Далее перечислялись суровые нитки, катушек пять, мыло, свечи и что-то еще хозяйственное. "А боле ничево мине старухе не нада, – подытожила возникшая из небытия родственница, – може и не повидаемся не дотяну а толька ишо уксусу хоть с бутылку привези".

При этом сбоку шариковой авторучкой и уже другим совсем почерком приписано было "и папирос"…

– Надо же, – сказала мать, помешивая суп, – вот ведь как бывает! Говорили, померла, а она уксусу просит…

Обедали мы молча. Письмо лежало на холодильнике за моей спиной, но я еще никак не связывала его с собой. Несмотря на довольно дельные просьбы привезти того и другого, оно все равно было странным, если не сказать, бредовым. Мать ела, как всегда, торопливо, почти не жуя. Чтобы покормить мою сестру, которая еще только поступила учиться на парикмахера, да плюс теперь и меня, безработную, ей приходилось после работы и по выходным приторговывать у метро белорусскими колготками.

– Придет Светка из училища, разогреете суп, – сказала она уже в прихожей, уже собрав свою сумку-тележку с товаром. Но отчего-то замешкалась, долгим взглядом уставилась куда-то в угол.

– Да, и вот еще что… может, съездить тебе к бабе Пане? Поможешь ей, раз зовет…

Вот так я оказалась здесь, в поле, за сотни верст от города, от дома. Конечно, в силу обстоятельств, а не по черствости душевной мать предложила мне поехать сюда. Но все же слова эти, высказанные в виде совета – "может, съездить тебе" – всякий раз, стоило лишь вспомнить, вызывали досаду. Будто это само собой разумелось, что мы должны, а конкретно, я должна помочь этой неизвестно откуда взявшейся тетке ли, бабке ли, из родственного якобы долга. Этакая гуманитарная миссия… настоящая причина которой крылась в яме с картошкой и мешках с мукой. Надо ли кому объяснять, что это неплохие припасы по безденежным тугим временам…

Ко всему прочему, мать даже не знала толком, как добираться досюда. Смутно помнила только, из детства, что был вокруг лес и веревочные качели где-то под сараем. "Ничего, расспросишь", – подбодрила она меня, уже купив плацкартный билет на поезд.

Я проследила взглядом за птицей, вспорхнувшей вдалеке, и усмехнулась – "расспросишь"! На часы я уже не смотрела, похоже было, что день не наступит здесь вовсе – едва занявшийся было рассвет сменила теперь туча, наползающая из-за леса. Иногда я машинально считала шаги, сбивалась и начинала снова. Вот оно, развлечение одинокого путника – считать столбы, клочки соломы, редких ворон… Да и ноги вязли сильнее, и чемоданчик отяжелел – я все чаще перекидывала его из руки в руку.

Приостановившись, я оглянулась назад – жалкая цепочка моих следов легкомысленно тянулась по равнине… узкие, с неглубокими ямками от каблуков, они походили, скорее, на птичьи… И от внезапной жалости к себе навернулись слезы, сквозь которые, как через увеличительные линзы, с поразительной отчетливостью проявился передо мною лес – мощные ветви, груженные снегом, сломленные сучья понизу и непроглядный мрак за частоколом стволов.