И зачем мне все это? – размышлял я.

За что?

Почему?

Во имя чего?

С какой стати?

Что за бред?

Как видите, кое-какая самокритика во мне присутствует.

Быть может, это дано мне свыше? – раздумывал я.

Вероятнее всего, это оттого, что весть моя благая, – рассуждал я.

Не случайно фамилия моя Благово.

Нет, нет, ничего общего с горностаями, вензелями, бантами, аксельбантами, эполетами и ливреями. Насколько я располагаю информацией, предки мои – угловатые люди с рябыми лицами и котомками, отметившиеся в избах и тюрьмах.

Не врачи.

Не юристы.

Не либералы и не воздухоплаватели.

Просто Благово.

Наверное, кто-то с кем-то согрешил, а, может быть, и нет.

И вообще, кто может знать, откуда всё и как?

И что – не грех?

Можно, конечно, сколько угодно философствовать над этим, жизнь на это положить, но подобные упражнения ума – не моё.

Благово и Благово.

И, слава Богу, что Благово.

И счастье, что не дразнили. Просто трудно придумать имечко внезапнее и чуднее.

Степанов, Маркин, Ливнев, Якин, Гудович, даже Розенфельд… все логично, и, вдруг… Благово. Это, доложу я вам, это – уже того…

Это уже не имечко, а намек какой-то. Двусмысленность, по меньшей мере.

Сочинителей в роду не было.

Никакого отношения к Дмитрию Дмитриевичу Благово, автору автобиографической поэмы «Инок» и «Рассказов бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанных и собранных ее внуком с материалами семейного архива и примечаниями» не имел и не имею.

Стоп.

Здесь – подробнее.

Бабушку свою помню весьма смутно, только ее трясущуюся лягушачью головку, да исходивший от нее запах укропа. Какому-нибудь французу такое сочетание, может быть, и понравилось бы, я же, при виде бабушкиных страданий, всегда испытывал тоску и неотвратимость. Наверное, то же самое чувствует человек, когда его затягивает трясина. Страх остается позади, а вот именно тоска и неотвратимость.

Да.

Иночества побаиваюсь, ибо остро чувствую его зов.

Даже подумать страшно!

Могу растаять вполне в сахарном облаке, коим наполнена каждая келья и каждая иноческая душа. Растаять без остатка.

Обычно тает сахар, в моем же случае – все наоборот. Откровенно говоря, иногда складывается впечатление, что законы физики и химии обошли меня стороной. Могу, скажем, правой ногой почесать у себя за ухом, как собака.

Иночество же манит. Подумать страшно, как манит!

Стоп.

Надобно переключиться, помолчав минуту.

Единственное, что унаследовал я от своего однофамильца – несомненный литературный дар, о котором говорить вслух по причине скромности не решаюсь.

Пока не решаюсь. Посмотрим, что будет дальше. Человек на своем пути, изрытом укорами и похвалами, довольно скоро теряет самокритику.

Впрочем, что об этом говорить, когда вы и так все видите?

Дар пульсирует в каждом слове. Простите.

Тем более, что это не я сказал. Другой. Я бы сказать такое не осмелился покуда. Всё одно – простите. Будьте милосердны.

Но куда от факта убежишь?

Дар поблескивает между строк и в послевкусие.

Или когда я уже что-нибудь написал, а потом, спустя некоторое время читаю, намеренно позабыв, заставив себя позабыть, что писал-то я сам.

Как будто писал это кто-то другой, ко мне не имеющий никакого отношения.

Совсем другой.

Дмитрий Дмитриевич, например.

Или еще кто-нибудь.

Так что я не себя прославляю, а того – другого. Как будто.

Вот так всегда. Только появляется нужда замолвить о себе словечко, начинаю путаться.

Так или иначе, несомненный литературный дар от своего несуществующего родственника я унаследовал. Больше ничего, пожалуй.

Ну, может быть, еще родинку под левой лопаткой. Я просто уверен, что у Дмитрия Дмитриевича, как и у меня, под левой лопаткой находилась перламутровая родинка.