Длила в ужасе глядела на него. Не верилось, что это правда.

Первыми в овчарню двинулись родители Длилы. Сразу за ними шли отец и мать Эхуда. Хаим и Ахса крепко держали девушку с обеих сторон. Усталый Эхуд, вдруг предавшийся некоей меланхолии, замыкал процессию. Его дядя и брат убежали вперед, дабы немедля созвать всю деревню.

Длила то и дело попадала ногами в лужи. Её плохо сшитые сапоги громко хлюпали. Хаим и его жена прекрасно слышали звук, но и не подумали выпустить Длилу. Думая лишь о своих ногах, они мотали её туда-сюда, словно куклу.

Дойдя до мрачного, как, впрочем, и все в Мероне, ветхого сарая, они с силой втолкнули Длилу в загон. Пролетев около пяти локтей, Длила приземлилась бедром на холодный земляной пол, но быстро вернула равновесие, вскочила и уселась на корточки. Провожая её угрюмыми взглядами, родня удалилась в маленькую комнату, выстроенную, чтобы вести денежные расчеты (если таковые когда-нибудь предвидятся). В каморке, облюбованной пауками и блохами, уже ждала остальная община.

Старейшины Шела и Кеназ взялись вершить судьбу Длилы. Тощие, дряхлые старики, к старейшинам они относились скорее по количеству прожитых лет, чем по причине мудрости. Кеназ еще помнил кое-что из завета Яхве[6]. Шела слыл неплохим пастухом в свое время. В Мероне говорили, что скот при нем меньше болел и лучше плодился. В последние годы Шела и Кеназ просыпались каждый в своем доме, отхлебывали по несколько глотков травяного напитка и шли к воротам города. Они сидели там по целым дням на низкой каменной скамье, символе почета. Разговаривать им было не о чем. Для двоих мудрецов Кеназ и Шела накопили мало воспоминаний, а те, что были, давно выцвели в бесконечном круге повторений. Чаще всего они бессмысленно глядели вдаль, на безбрежную равнину Бет-Керем, за которой начинался огромный, ненужный им мир.

Собрание все больше напоминало суд, по мере того, как опустошался чан с финиковой водкой. Послали за Йонатаном. Он сел в углу, подпирая кулаком щеку. Его короткие спутанные кудри, воловьи глаза придавали облику безучастную покорность. Старейшина Кеназ зачитал слова завета: «Когда возьмет мужчина женщину и будет мужем её, и если она не понравится ему, потому что он нашел в ней противное, и напишет ей письмо о разводе, и даст в её руку, и отошлет её из его дома, и она выйдет из дома его, и пойдет, и будет женой другому мужчине, и возненавидит её муж последний, и напишет ей письмо развода и даст в руку её, и отошлет её из своего дома; или если умрет муж последний, который взял её себе в жены, то не сможет её муж первый, который отослал её, вернуть её, взять её, чтобы была ему женою, после того, как она была осквернена, потому что мерзость это перед Яхве, и не вовлекай во грех землю, которую Господь Бог твой дает тебе во владение».

Все эти «пойдет, её, будет, отошлет» были сложны и высокопарны. Никто толком не ел с утра, вино набухало в головах. Действие возымели слова «возненавидит», «осквернена», «мерзость перед Яхве». В сердцах меронских жителей рождался угодливый трепет. То, что произошло в деревне, было мерзостью. Что за величественное, сильное слово! Да еще перед Яхве!

– Нельзя нам медлить! Давайте скорее устроим справедливый суд! Нарушила верность мужу! – кричал старейшина Кеназ, упираясь руками в плохо сколоченный стол.

– Но ведь она думала, что он погиб, – нерешительно отозвался старейшина Шела, стоявший справа от старейшины Кеназа.

– Вот, в этом заключается дело. Он-то не погиб, а вернулся. Скажи-ка, старейшина Шела, а?

Шела провел грязным ногтем по крошечному детскому рту, причмокнул и сказал: