«Мы, папа, действительно, мы как старик со старухой живем в этой дыре. Я – старуха, а ты, добытчик, как у Пушкина в сказке. Я требую, ты исполняешь, но если потребую, верни мою маму, ты вновь, как всегда посереешь лицом. И мне снова будет неприятно на тебя смотреть и будет мне стыдно».

Эти разговоры с дочерью, Степан старался всегда избегать, а где не успевал, после бегал по двору в бешенстве, не понимая сам, зачем он это делает.

В поселке, конечно, люди догадывались, что тут отношение их с Альб у него не совсем хорошо, но деликатно при нем, никогда не тыкали, ему с этими вопросами. Но Степан и сам понимал, видел по их глазам, те ждут его объяснения, но он не знал, правда, честное слово, не знал, что им сказать.

Он прекрасно понимал, всем сейчас плохо жилось, в связи с этими переменами в стране, но надежда, все же, была у него, и у нее. Оба ведь тогда говорили, как бы соглашаясь.

«Это же временно. Мы знаем. Совсем что ли они, чтобы сами своими руками разрушили страну. Перетерпим. Скоро все будет хорошо. Одумаются».

Но и говоря так, все же, беспокоились. Так до сих пор угла своего не было. Деньги, собранные с таким трудом, государство, на кого они надеялись, обесценило – соваться еще раз туда, уже не было никакого желания и охоты. А просто жить, это надо было еще научиться. Как это приспособиться жить, не завися этого государства. Школа, конечно, его выручала. Там у него и деньги появились, и не стыдно теперь ему, как в тот раз. Тогда он, по приезду свою деревню, из-за неимения денег, пересилил себя неудобство, пошел на поклон к матери Альб, чуть до получки занять у неё денег. А то ведь, когда приехали сюда: элементарного куска хлеба в доме не было. Все, что было, накоплено, ушло на дорогу. Приехали в поселок как нищие, соткой в кармане. Спасибо Максим Максимовичу. Помог с деньгами. А это неудобство, сказал лишь, отмахнувшись рукою.

«Что ж, понимаю. Всем сейчас тяжко. Забудь. Заработаешь, поможешь и мне».

Выкарабкались. Потом и свежая картошка пошла, лук. А рыбы – под носом, не ленись только. И сейчас он, когда есть, открытое «окно», иной раз пропадал целые ночи у берега озера. Иногда, брал и не любящей рыбалку дочь – Зою, чтобы та только в доме одна не оставалась. Хотя она и сопротивлялась, нудно покрикивала на него:

«Не хочу, не люблю».

Но шла, подгоняемым сзади отцом, а у озера, нарадоваться не могла, без устали бегала вдоль берега, пугая все вокруг, квакающих лягушек и резала руки, ноги, береговой осокой. Обратно домой возвращались отдохнувшие, радостные: что рыбы наловили много, и что отдохнули до самых краев.

После таких выходов к озеру, за отдыхом, и, конечно же, за рыбалкой, Степан недельку на два забывал о своих недугах и об отношениях его с Альб, но как только этот лимит отдыха иссякал, он снова становился возбужденным, нервным. Конечно, к его пессимизму лила «воду» и мама Альб, когда надо, или не надо, будто как специально выбегала на дорогу, по которой на мотоцикле с дочерью проезжал, направляясь в школу. Чтобы не огорчать ее, он каждый раз на несколько минут останавливался, давал теще, наговорится с внучкой. Но каково ему было смотреть на нее пустыми глазами, не зная в этом минуте, что ей ответить на ее просящую мимику, как он с дочерью, и как она там в своем городе? Прямо сказать, что Альб с ним не общается, у него язык немел, не имел он право при дочери, обсуждать отношение его с Альб.

«Ладно, – говорил он тогда. – Будет время, забегу. Поговорим, – и, тут же, трогался, боясь лишнего наболтать.

У школы, он полной грудью выдыхал и отпускал дочь, чтобы она поторопилась в класс, а сам, оставшись один у мотоцикла, рвал легкие, пока есть время, табаком.