– Пелагея сегодня спит у меня в ногах. Пусть отдохнет достойно, дабы завтра носом на службе не клевала… – Развела в стороны руки и кратко приказала: – Раздеваться!

Дородные княгини Салтыкова и Уфимцева, снимая платье государыни, недовольно забурчали. Все же спать в ногах правительницы – великая честь, принадлежащая обычно постельничей или ее помощнице.

Боярская честь, не для худородной холопки!

Однако – супротив великокняжеской воли не поспоришь. Раз уж государыня молодой ключнице так благоволит, приходится смириться.

Софья Витовтовна слабо улыбнулась. Она знала, что теперь на вопрос, где была великая княгиня до середины ночи, – вся ее свита твердо ответит:

– За порядком на пиру следила, дабы все достойно и своим чередом шло! А опосля еще и ключницу в свою постель отдыхать положила! Рабыню – да на княжеское место! Стыдоба!

Уж такое событие ее дворня совершенно точно никогда не забудет!

Возможно, великая княгиня заботилась о сохранении своей и князя Звенигородского тайны слишком уж чрезмерно, «дуя на молоко» даже там, где никакой опасности не предвиделось и никаких подозрений не возникало. Однако, может статься, именно поэтому за многие и многие годы их страстной любви о запретной связи двух знатнейших людей державы в Москве так и не появилось никаких, даже самых отдаленных слухов…

12 ноября 1424 года

Москва

Зиму в столице ждали, зиму торопили, к зиме готовились.

И все-таки она наступила внезапно, обрушившись сразу крепким, ядреным морозом после теплого и влажного вечера со слабо моросящим дождиком. Утром же вышедшие из жарко протопленных изб горожане внезапно обнаружили лопнувшие бочки, без опаски оставленные с водой на ночь, ушаты с выдавленными донышками, растрескавшиеся кувшины – и телеги с намертво вмерзшими в окаменевшую грязь колесами. Деревянная мостовая превратилась в каток, а заготовленный для ее посыпания песок – в прочный ледяной монолит.

И над всем этим безобразием величественно закружились белые рыхлые хлопья.

Ближе к полудню Юрий Дмитриевич, отмахнувшись от свиты, отправился на торг. Прошелся вдоль лотков с индийскими самоцветами, примерился к булатным саблям в лавке суздальских кузнецов, отмахнулся от зазывалы, попытавшегося заманить его к разложившим цветастые ковры купцам, остановился перед развешенными вологодскими платками из чистейшего и невесомого, как падающий снег, пуха.

Заметив богатого покупателя – не всякий москвич разгуливает в наборном поясе, в ферязи с драгоценным шитьем до самых колен да в собольей шапке с огромным яхонтом во лбу, – круглолицый купец с редкими глубокими морщинами вокруг глаз и на уголках губ сунул руку куда-то под прилавок и, вытянув ладонь вперед, показал князю маленькое серебряное колечко.

– Ну и что? – замедлил шаг Юрий Дмитриевич.

Колечко было простеньким, дешевка ценою в гривенник. Но вот многозначительный вид торговца князя заинтересовал.

Так же молча купец подхватил с прилавка большую расписную шаль, на которой распускались бутоны пурпурных роз и порхали бирюзовые бабочки, сунул уголок ткани в кольцо и быстрым легким движением продернул сквозь него.

– Но как?! – приоткрыл рот от изумления Юрий Дмитриевич.

Купец улыбнулся, снова продернул шаль через крохотное отверстие, развернул ткань и с поклоном протянул воеводе, кратко уточнив:

– Две гривны.

– Две гривны за платок?!

Купец опять показал ему колечко, продел уголок шали в отверстие, потянул… И ткань с легкостью проскользнула сквозь препятствие. После чего торговец извлек снизу махонькую лаковую шкатулку, положил в нее колечко, ловко свернул платок, опустил сверху, закрыл изящную упаковку и протянул покупателю, повторив еще раз: