Генерал закурил и о чем-то тихо переговаривался с комендантом лагеря штурмбанфюрером СС Эдуардом Рошманом.

Строй заключенных, как и вся обслуга лагеря, замер в ожидании. И вдруг Рошман, чего прежде невозможно было себе представить, вызвал из строя Бориса, проорав его фамилию через весь плац. Не староста, не помощники коменданта, застывшие по стойке смирно, – сам Рошман. Борис вышел из строя и остановился, повинуясь жесту одного из офицеров. Еккельн подошел к нему и приказал поднять руки. Борис ощутил исходивший от генерала крепкий запах одеколона и только что выкуренной сигары. «Вот и все», – сколько раз он произносил про себя эти слова, но до сих пор беду проносило мимо, а теперь, похоже, действительно конец. Он видел, как офицер сопровождения, видимо, адъютант генерала, расстегнул кобуру. Еккельн приблизился вплотную и несколько раз провел ладонями по груди Бориса жестом, которым производят обыск. Борька поднял глаза к небу и увидел, что на него смотрит мама. Ее прекрасное лицо было безмятежно, и он улыбнулся. Еккельн отдернул руки и уставился на улыбающегося еврея. Генерал и сам усмехнулся, оценив необычность происходящего.

– Ты что, боишься щекотки?

– Простите, господин генерал, я не должен был позволять себе такое поведение.

Еккельн рассмеялся, и его поддержали застывшие в ожидании офицеры.

Рошман махнул Борису рукой, и тот вернулся в строй. После того как машины покинули лагерь, надзиратели еще долго не решались распустить заключенных, и только когда настало время отправляться на работы, бригадиры развели их по командам.

Кто-то донес о непонятных делах Веттина и встречных потоках ювелирных изделий и рейхсмарок. Еккельн был лично заинтересован в судьбе гауптштурмфюрера. Сложное переплетение карьерных, политических, материальных интересов этих людей коснулось восемнадцатилетнего парня, оказавшегося на перекрестье их судеб.

Борис вернулся в строй. Мишка Шерман похлопал его успокаивающе по плечу. Мишка знал, как близок был его друг к смерти. Вокруг рук Бориса под пиджаком были накручены толстые пачки денег, крепко прихваченные бечевкой. Это их искал Еккельн. Борькина улыбка и мамин лик спасли его и в этот раз.

Мюнхен со страхом и недоумением смотрел в небо обнаженными фундаментами своих разрушенных зданий.

Мимо пустых глазниц его окон уходила предавшая его армия. Уходили те, кто навлек гнев на тысячелетний город. Те, кто готовил катастрофу в его пивных и на его площадях.

Гнев пронзал небо над великим городом тысячами стальных птиц.

Тонны тротила с воем неслись навстречу черепичным крышам. Взрывая пространство, они разрушали старинные фасады, обрушивая этажи, превращая дома в кирпичную крошку и пыль. Столетиями предки тех, кто сегодня покидал город в серых колоннах под натиском победителей, возводили улицы и кварталы, наполняли их человеческим присутствием. Поколение за поколением наносили на уют своих жилищ патину преемственности. Город был растерян, беззащитен, он протягивал свои разорванные провода к тем, кто заполнял его площади гулом «студебекеров», дымом полевых кухонь, незнакомой речью. Он надеялся на этих людей, он надеялся.

Перед окнами со стороны улицы стоял «Виллис», за ним, скрежеща по кирпичной крошке широкими гусеницами, затормозил танк с белой звездой на башне. С его брони соскочили трое солдат, они держали свои «спрингфилды» наизготовке и ждали команды от офицеров, находившихся в джипе. Было видно, что и те напряженно осматривали прилегающую территорию, сжимая рукоятки снятых с предохранителей «кольтов».

Франсуа шептал притаившимся у окна товарищам: