– Пардон муа, месье! Так мы едем или так и будем сено жевать? Между прочим, скоро стемнеет.

– Едем! – хором закричали все. – Конечно же, едем, господа.

Даже юный корнет Сашенька Пшесинский – и тот восторженно заорал, поспешно натягивая сапоги, что же говорить о других! На Сашеньку, кстати, Денис сильно рассчитывал: польская пассия господина ротмистра не понимала по-русски ни бельмеса, что же касаемо языка французского – так и с ним дело обстояло не лучше. А Сашенька все же был поляк… хотя бы наполовину.

Пара минут, и гусары уже натянули доломаны, набросили на плечи ментики, надели кивера… Видел бы отец командир, полковник Яков Федорович Ставицкий! То-то уж задал бы жару своим сорвиголовам! Еще бы, по уставу-то ментики-доломаны и прочее полагалось носить в бою и на парадах, в обычной же, мирской, жизни гусару полагался темно-зеленый пехотный вицмундир или темно-зеленый же сюртук с эполетами. Сюртук! Ну какой, мать ити, сюртук, когда к женщинам ехать?

Так что – доломаны-ментики, шелковые шнуры, серебряные пуговицы, сумки с вензелями – ташки! Красота – убойная – любая ля фамм или мадемуазель едва взглянет – и все, пропала, голыми руками ее бери! И ведь брали… За тем, собственно говоря, сейчас и ехали.

Кликнули слуг, быстренько заседлали коней, пользуясь тем, что командир полка был в отъезде, а дежурный ротмистр – свой из своих.

Часовые распахнули ворота, и вся лихая команда вылетела со двора бодрым кавалерийским аллюром, сразу же взяв курс на селенье Звенигородка, точнее сказать, на усадьбу отставного пехотного майора со звонкой фамилией Петров-Задунайский, служившего еще под началом самого графа Суворова. Такой лихой рубака просто не мог не приветить гусаров… хоть те и незваными гостями явились.

Про помещика и бал первым узнал Бурцов, а от кого именно – не рассказывал, как Денис ни пытал. Скорее всего, здесь была замешана дама, и вовсе не обязательно свободная девица или вдова… Впрочем, в те времена свободных девиц не было даже в понятии: подрастали девки и лет с тринадцати уже считались на выданье. А уж если в семнадцать не замужем, так считается – старая дева!

Миновав кленовую рощицу, гусары вылетели в распадок, взлетели на холм… Перед глазами раскинулась Звенигородка, обширное селение, утопающее в садах. За холмами, за дальней дубравою, садилось солнце, играя последними лучиками на неширокой речке, полной купающейся ребятни. По пыльным улицам пастухи гнали стадо, буренки басовито мычали да помахивали хвостами, отгоняя оводов и слепней. На главной площади располагалась небольшая одноглавая церковь, судебное присутствие и приземистое здание почты – оно же и постоялый двор.

При въезде в селение, на тракте, стояла полосатая будка. Будочник – отставной солдат в белой фуражке без козырька – завидев несущихся гусар, тут же выскочил и вытянулся во фрунт, приветствуя лихое воинство:

– Добр-здр-я, ваш бродия!

– И тебе не хворать, Семен, – кто-то из гусар на скаку швырнул будочнику монету, и тот еще долго благодарственно кивал, глядя на исчезающих в дорожной пыли всадников.

– Куда это они, дядько Семен? – опасливо выглянул из-за будки босоногий мальчик в рубище, с растрепанной копною белобрысых, давно не мытых волос. – Неужто война? Напал все-таки Бонапартий!

– Типун тебе! – старый солдат рассерженно сплюнул и перекрестился, пытаясь схватить парнишку за ухо.

Однако прежней ловкости в руках, увы, давно уже не было, сорванец без труда увернулся, и будочник лишь погрозил кулаком.

Промчавшись по площади, гусары обогнули стадо, взяли от площади левее и осадили коней возле шинка. Шинкарь – хитроглазый еврей в черном лапсердаке и соломенной шляпе, – завидев гостей, с готовностью выбежал со двора, улыбаясь и беспрестанно кланяясь: