– К Рождеству наша доблестная армия будет в Москве! – объявил герр Коменский.

– Значит, по весне будем дома! – радостно зашушукались рабы, наивно рассчитывая на свободу.

Настал январь. Поутихли марши. Приуныли немцы. Москву не взяли. Зато оживились поляки. Поняли, что хваленый вермахт не такой уж непобедимый. Стали убивать германских солдат и офицеров на улицах. Сбились в партизанские отряды, начали пускать под откос военные эшелоны. Оккупанты отвечали террором. Как-то ехавший вместе с хозяином Колька увидел под стеной одного из домов десяток трупов. Среди них пару женских. «На этом месте был убит немецкий унтер-офицер», – перевел герр Август надпись на польском языке, намалеванную над телами.

Потом снова настало оживление. Гнали взятых в плен под Харьковом, Новочеркасском, в калмыцких степях. Все чаще слышалось слово: «Сталинград». Вновь потекло зерно: украинское, донское, кубанское. Коминский прикупил еще рабов. Довольно шелестел новенькими банкнотами оккупационных марок. Клаусу-Кольке даже приказал подавать по две тарелки похлебки.

Однажды по осени Казаков вышел из отведенной ему коморки по нужде. С ужасом увидел пылавший завод, метнувшиеся от него и перемахнувшие через забор тени. Еще одна тень метнула бутылку с зажигательной смесью в халупу, где обретались военнопленные. Колька бросился на перехват. Получил удар ножом. Прикрылся рукой, которую обожгла боль. Поджигатель лихо перемахнул через ограду и был таков. Клаус отшвырнул доску, подпершую дверь. Выпустил рабов. Его перевязали. Как ни старался Казаков привлечь пленников к тушению огня, те, не шелохнувшись, тупо смотрели на пламя. Пока вызвали пожарников, пока они доехали, от завода остались лишь кирпичные стены. Следом приехали эсэсовцы и военные в черных мундирах – гестапо. Прибыл переводчик, в коем Колька узнал господина Дубасова. У него были другие погоны, черный крест на шее. А вот левая рука отсутствовала. Владимир Петрович тоже узнал земляка, поздравившего его с новой наградой.

– Рыцарский крест дали, чин майора, зато руку пришлось оставить под Москвой, – вздохнул тот. – Как же ты, братец, допустил поджог? Зерно, мука погибли. Сколько времени уйдет на восстановление производства, одному Богу известно…

– Спали все, ваше благородие! Вон, и нашу казарму запалить пытались. Точно, поляки подожгли! Их рук дело! Надо бы посмотреть, кто из них на заводе работал…

– Посмотрим!

Появился герр Август. Сдерживая слезы, сокрушенно качал головой. В этот момент во двор въехал почтальон на велосипеде. Протянул Коменскому пакет. Дед вытащил бумагу с имперским орлом. Прочитал.

– Нет завода. Нет сына. Жизнь прошла мимо, – разобрал поднаторевший в немецком Колька.

Дед дернулся, перекосился лицом, рухнул, гулко стукнувшись головой о брусчатку. Дубасов, что-то крикнул немцам. Посмотрел на старика, подобрал бумагу.

– Инсульт, – сказал он и перевел содержание документа. – Ваш сын – ротенфюрер СС (старший ефрейтор – авт.) Франц Коменский пал смертью героя на подступах к Сталинграду.

Допросили всех рабов. Гестаповцы отбыли на биржу труда, выяснять: кто из поляков работал на заводе герра Августа, увезенного «скорой помощью» в больницу для немцев. Пленных погрузили в крытый фургон и отвезли в дом, откуда все они попали в заведение Коменского. Там же Кольку «заштопал» без всякого наркоза пленный военврач. Через какое-то время явился Дубасов.

– Эсэсовцы хотели всех вас расстрелять на месте, – сообщил он Кольке. – С большим трудом удалось убедить их не делать этого. Гестаповцы помогли. Сказали, что наверняка – это польская диверсия. Сейчас у поляков много всяких подпольных организаций развелось. Ну а вас вместе с другими отправим в Голландию. Есть такая страна. Там сейчас на берегу океана идет большое строительство укреплений. Но для тебя будет другая работа. Еще не раз мне спасибо скажешь. Наполним вагон тебе подобными. Набьем вагоны с остальными – и в путь! Европу увидишь…