Они расстались и почти два года не виделись…

Оказалось, что Елена ездила навестить сестру в большое пригородное село Селезнево, а обратно решила пройти пешком через совхозные поля и парк. Она работала на швейной фабрике. В тот вечер он гранился и рассыпался блестками, как выставочный алмаз; его постное лицо одухотворилось, и Елена нашла, что он «занимателен». Его уже не нервировала ее мальчишеская резкая бесцеремонность; ее лукавыми глазами он восторгался; ее маленькую руку с короткими пухлыми детскими пальчиками и бородавкой он называл лотосом. Удесятерились его силы, а сессию он сдал так удачно, что декан отечески обмолвился: «Вы, Викентьев, можете превосходно учиться». Серый мир порозовел: живительные силы любви…

– Ну, скоро она притащится, эта записная кокетка? – спросил Федосов, откладывая в сторону журнал и потягиваясь, – Вся в своего братца нервнобольного.

– Обещала быть в девять.

– Да ведь уже половина десятого! Тьфу ты, дура! Ей оказывают честь, а она…

– А вот и я! – распахнув дверь, воскликнула Елена. – Здравствуйте, мальчики! Как поживаете? Тут кого-то назвали дурой – не меня ли?

– Нет, что ты! Да у нас и язык не повернется сказать такое. – Федосов ничуть не был смущен и едва ли не расшаркивался: он, по мнению Викентьева, всегда становился приторным и ходульным с женщинами.

– Ну, что же вы приготовили, поджидая меня? Пересоленную яичницу или чай по-цыгански? Ох, дайте мне чаю по-цыгански!

Эксцентричная жизнерадостная натура, которая нравится сразу двоим парням и знает об этом, она пела и кружилась по комнате; казалось, сейчас она вскарабкается на стол и, попав ногой в яичницу, начнет отплясывать ча-ча-ча, сметая стаканы, вилки и тарелки. Они залюбовались ею и, когда она, подтанцевав к зеркалу, теребя кольчатую прядь у виска, задала им свой коронный вопрос: «Ну, как, я хорошенькая?» – они усердно закивали головами, как китайские болванчики.

– Ну, где же ваше соленье? Я хочу отведать его, – сказала она, садясь за стол и потрясая вилкой весьма воинственно: она действовала всегда с перебором и лихостью.

– Сударыня Елена Петровна, – сказал Викентьев, впадая в шутовство, чтобы подыграть ей, – продегустируйте сие блюдо и скажите решительно, быть нам порядочными мужьями или не быть.

– Кой черт! – произнесла она, проглотив кусочек. – Это же… это же невозможно есть! Какие же вы мужчины! Мужчины нынче фенили… фетини…

– Феминизируются.

– Да, феминизируются, то есть замещают женщин по хозяйству, а женщины мускулани..

– Манускуланизируются.

– Вот именно, мускулизируются. то есть ездят на машинах, курят табак и убивают мамонтов. А вы еще живете по старинке: яичницу – и ту не умеете приготовить как следует… А ты уже уезжаешь? – вдруг обратилась она к Федосову.

Федосов, польщенный, что им заинтересовались, заломался:

– Да вот, солнечную Молдавию решил навестить…

– У него там пассия, – бесцеремонно пояснил Викентьев, чтобы отбить у Елены всякую охоту интимничать с человеком, у которого есть девушка.

– Вот как! – удивилась она и оделила Федосова таким продолжительным и многозначительным взглядом, что Викентьев заревновал. Он понял, что лишь разрекламировал своего друга, что тот – в глазах Елены – подскочил в цене, возвысился, приобрел вес: ехать двое суток в поездах, издержать уйму денег, толкаться в очередях за билетами, недосыпать – и все это для того, чтобы увидеть любимую? – о, на такое способен только рыцарь и поэт. Викентьев впал в уныние; его раздражало, что Елена, видя, как он ходит из угла в угол с сигаретой в зубах, не спросит, что с ним стряслось. Она болтала с Федосовым, лишь изредка обращалась к Викентьеву и, хотя он неприветливо рычал. удовлетворялась ответами… Он понимал, что смешно обижаться, старался присоединиться к их беседе, но мнительность одерживала верх.. Федосов – в этом волоподобном человеке он не предполагал такой проницательности, – заметил его мучения и попытался сознательно стушеваться, но эта-то чуткая жалостливость к нему, к поверженному, бесила Викентьева еще сильнее. Он сел на кровать, заложил за спину подушку и, притворившись, будто читает, жадно прислушивался к их разговору, – так напроказивший наказанный мальчик прислушивается, прекратив плакать, что скажут о нем родители.