Морально-нравственных качеств сочинителей я касаться не буду, так как не знаком с ними. Относить к абсолютным грехам зорко отмеченное «отсутствие культуры интернет-общения», «истерические капслоки» также не буду. Константин Комаров, допустим, иногда «нарушает культуру». Но на высоком качестве его поэзии это не отражается.

Скажу о «березках», «теме войны». Хотим ли мы того или нет, перед нами то, что Юнг назвал архетипами, а теперь именуется «концептами национальной культуры». Поэтому одна из задач критика – увидеть отличие штампа от концепта, как бы внешне они ни были похожи. Концепты настолько укоренены в сознании, что работают сами по себе. «Стихийный стихотворец» использует их автоматически: на стадии «рука к перу». Искушенный эстет отвергает их, ищет собственные тропы во всех смыслах. И здесь, между прочим, присутствует опасность «скатывания в оригинальность».

Для примера приведу поэзию из журнала, в котором работает сама Яна. Практически наугад:

Да, здесь нет «берез», «ржи», «взрывов войны». Но спасает ли это «иную глубину» от почетного звания нешедевра?

Почему искушенные любители прекрасного так ценят японскую поэзию? Ведь там дремучая традиция, начиная с опостылевшего трехстрочья хокку и семнадцати слогов? Есть даже банальные сакуры, лотосы, холодные ветры и прочие штампы. Но для ценителей поэтического слова устоявшиеся образы обладают особым обаянием и притягательностью. В нашем же случае мы видим исключительно корявость и примитивность.

К тому же напомню, что того же Николая Рубцова в свое время клевали за «вторичность». Мало кто помнит, что он начинал в ленинградской «неофициальной поэзии». И потом неожиданно пришел ко «ржи» и «звезде полей». Исходя из логики критика: Рубцов «скатился», примкнул к «графоманам»? Мне кажется, что в живом развитии поэзии «стадия графомании» – необходимый этап отстаивания архетипов. Кто-то посчитает этот этап отстойным. Но потом внезапно возникает поэт, который заставляет заново почувствовать «жгучую смертную связь» со всем набором «штампов и стереотипов». Потребовались сорок лет после ухода Есенина, чтобы слова и образы снова набрали свою силу и зазвучали в полный голос. Подражательная «есенинщина» неожиданно обернулась явлением большого оригинального поэта. Мне кажется, что сегодня мы переживаем тот самый этап отдыха слова, когда оно настаивается, сохраняя тепло, которое поддерживается неловкими и где-то смешными графоманами. Здесь можно вспомнить слова «преемственность поколений», «хранители очага поэзии», но боюсь, что в таком случае я сам могу стать следующей законной добычей охотников за графоманами. И за меня вряд ли кто-то заступится.

2021

Недавно я обратил внимание на интересную тенденцию в западной массовой литературе. Все больше авторов приходят в писательство в возрасте «за пятьдесят». Джон Вердон, автор серии о Дэйве Гурни, опубликовал первый роман в 68 лет. Алан Брэдли издает дебютный роман, положивший начало приключениям Флавии де Люс, в 70 лет. На этом фоне Грегори Дэвис, вошедший в литературу с романом «Шантарам» в 51 год, кажется почти юным. На мой взгляд, «старение» затрагивает всю литературу, независимо от ее этажей. Постепенно оно приходит и в отечественную словесность.

Начну разговор с процессов в читательской среде, которую мы зачастую недооцениваем. Читательский мир переживает непростую трансформацию. Книжная аудитория одновременно сокращается и зримо взрослеет, если не сказать честнее – стареет. Сейчас при самом оптимистичном раскладе основа ее – категория «тридцать плюс» с тенденцией движения к загадочному, интригующему понятию «предпенсионер». На наших глазах сбылось то, чего требовал и не получил сто лет тому назад Столыпин: отсутствие потрясений и относительное благополучие. Выросло хорошее поколение, которое пока не может сделать одного: писать вещи, которые были бы интересны читающей публике.