Затем тоской по осени скользя,

В желтеющих теряемся забвеньях.

Мы плачем в увядающей листве,

И тешим душу зреющим багрянцем,

И о сердечном думаем вдовстве,

Грудь, обжигая внутренним румянцем.

Но осень не способна нам помочь.

Ей разве муки совести известны?

Она – тысячелетий вечных дочь,

А мы – всего лишь дети вечной бездны.

И мы идём вперёд без сожаленья,

Отбросив, напрочь, в сторону сомненья.

19

Отбросив, напрочь, в сторону сомненья,

Ныряю, как и многие, я в сон.

О, какова же сила притяженья

Того, что называем мы огнём.

Но что он: теорема, аксиома?

Он для одних – могучий Буцефал*.

А для других – погибель и Мамона*,

Для третьих – бесподобный чудный лал*.

Огонь любви пленяет нас безмолвно.

Борьба с ним до безумия трудна.

Он многолик и вечен, безусловно,

Обожжена душа им не одна.

Горит прилука* сладостно в руках,

Лукавая улыбка на губах.

20

Лукавая улыбка на губах.

О, как она заманчиво-прекрасна.

Я вижу – вестовщик на облаках,

Смеётся громко, цитерский*, заразно.

Он весел и ему всё нипочём.

Добился он того, что было нужно.

Начав с мелодий птиц весенним днём,

Закончил тем, что сердцу стало душно.

А часть меня ворчит: «Всё это – пуф*,

Глупец какой! Ты ослеплён мечтами».

Но только вздохи принимает слух

И вечереет май под облаками.

И тишина, родившаяся разом,

Хмелит и затуманивает разум.

21

Хмелит и затуманивает разум