Таким образом, в Аэции мы можем разглядеть, так сказать, «протовизантийца» – правда, ситуацию можно считать слишком простой для того, чтобы она потребовала какого-то особого таланта в управлении государством: если сейчас «силы гуннов будут уничтожены, Западной империи придётся туго, случись ей защищаться от Тулузского королевства». Это достаточно просто; однако сразу вслед за этим всё тот же историк обвиняет Аэция одновременно и в двуличности, и в наивности – сочетание в самом деле редкое, тем более что Аттила впоследствии проявил всё что угодно, только не благодарность, и напал снова[88]. Возможно, этот случай, потребовавший проявить искусство управлять государством, был вовсе не таким уж простым. Дело было не в том, чтобы внушить Аттиле чувство благодарности, а в несомненном преимуществе контролируемого баланса сил: для ослабленного остатка Римской империи было несравненно выгоднее наличие двух сил, которые никогда не объединятся против него (ибо каждая из них довольно легко может его разрушить), нежели наличие одной-единственной силы. При наличии двух сил есть возможность убедить одну из них сражаться с другой в интересах империи – как это только что произошло. При наличии одного-единственного противника избежать покорения или разрушения было бы невозможно.

Иордан описывает Аттилу после сражения как раненого льва, и современные историки также считают, что он потерпел сокрушительное поражение[89]. Однако то, что произошло впоследствии, подсказывает совершенно иное объяснение тех же событий: как обычно, Аттила задумал рейд, причём весьма широкомасштабный, но всё же скорее набег, а не завоевание. Встретив сопротивление, которое оказалось слишком сильным для того, чтобы этот рейд принёс выгоду, он отказался от него и возвратился домой, понеся не столь уж невосполнимые потери. У Иордана сказано, что потери составили с обеих сторон около 180 000 человек[90]; но ни он сам, ни его источник не могли знать истинное число. Однако, каким бы оно ни было, со стороны Аттилы гораздо больше потерь должны были понести его союзники-германцы, сражавшиеся пешими, чем его собственные гунны, сражавшиеся верхом: ведь лучники, разящие издалека, могли избежать потерь, совершив отходной манёвр, на который не способна пехота, построенная тесными рядами.

Таково единственно возможное объяснение последовавших событий: ведь в сентябре того же 451 г., только что возвратившись из Галлии, Аттила отправил гуннов в рейд за Дунай. В Константинополе в это время был новый император, Маркиан (450–457 гг.), отказывавшийся платить ежегодную дань, что взывало к ответным действиям; но, если бы Аттила был наголову разгромлен в Галлии, понеся тяжёлые потери, он едва ли мог бы атаковать на новом фронте: ведь у него не было бы ни передышки, чтобы восстановить силы, ни времени на то, чтобы набрать новое пополнение в свои войска. А ведь это был не какой-нибудь незначительный рейд на краткое расстояние. Вот единственное, что нам известно о том, как воспринимались его масштабы: Маркиан созвал Вселенский Собор в Никее (ныне Изник), живописном городке на берегу озера недалеко от побережья Пропонтиды (Мраморного моря), но потом спешно перенёс его в Халкидон (ныне Кадыкёй), расположенный прямо на противоположном от Константинополя берегу Босфора[91]. (Именно на этом Соборе спор о природе Христа окончательно отделил друг от друга две Церкви: халкидонитскую (богочеловеческая природа) и антихалкидонитскую (монофизитскую); гонения на последнюю привели к глубокому расколу империи ко времени появления ислама в седьмом столетии).