Бои шли теперь по всей Малороссии. Поляки увезли Киевского митрополита Иосифа Тукальского в Мариенбург, посадили в тюрьму. Туда же и инока Гедеона – Юрка Хмельницкого. Это было хорошо, меньше интриг, но Ордина-Нащокина беспокоила новая мысль, явившаяся у поляка Чарнецкого и страстно поддержанная казаком Тетерей. Королю предлагали создать на Украине несколько старостатов, отдав власть казачьим полковникам и казачьему гетману. Тетеря предупреждал короля: крымский хан стремится оторвать Правобережную Украину от Польши. Спасение от татар не в войне с Крымом, сил уже нет, русские этой войной непременно воспользуются, ударят с тыла – спасение в одном: нужно искать и найти мир в Москве.

Миролюбивость Тетери Ордину-Нащокину очень нравилась. Он склонялся поддержать Мефодия в борьбе с Брюховецким. Иван Мартынович вовсю старается угодить великому государю, но у него распря не только со священством, его ненавидят в малороссийских городах, ибо отдает горожан во власть казачьего своеволия. Киевский воевода Чаадаев казаков в город не пускает.

Ордин-Нащокин думал о Чаадаеве, а мысли уплывали.

И встал перед глазами Воин, сын. Столько беды наделал, сбежав к полякам, но не мог Афанасий Лаврентьевич о надежде своей, уже не сбывшейся, плохое в сердце держать. Видел Воина ясноглазым, с лицом, напряженным мыслью.

Вздохнул: умному да честному – в России горькая доля.

Но ушедший из России – для России мертвец.

Старец Григорий, в валенках, в шубе, с посошком, пришел в Хорошево. Царь в Хорошеве праздновал день памяти чудотворца Николая Угодника.

Церковь открыта для царя и для последнего нищего. Увидевши перед собою монаха, Алексей Михайлович узнал в нем Ивана Неронова.

– К тебе пришел, грамотку принес! – поклонился царю старец.

– Жду тебя после службы, – сказал Алексей Михайлович.

В царских покоях Неронова сначала угостили пирогом с калиной, стерляжьей ушицей и только потом привели к царю.

– Ругаться пришел? – спросил Алексей Михайлович несердито.

– По глазам, что ли, угадал?

– Да ты всегда ругаешься. От тебя похвалы вовек не услышишь. Русский ты человек, Иван. Про доброе молчок, а про худое всю ярость напоказ.

– Я был Иваном, да стал иноком Григорием.

– Много ли умерился твой норов в иноках? Давай твою грамоту. Чай, все обличаешь меня?

– Нет, великий государь, подаю тебе не обличение, а моление слезное. Возврати, Бога ради, батьку Аввакума да бедных его горемык, жену, детишек, домочадцев… Гонением человека не умиротворишь. Дозволь ему, протопопу, быть со мной на Саре, в пустыни моей. Неразлучно там пребудем, плача о грехах своих.

Алексей Михайлович челобитную принял, но ничего Григорию не сказал об Аввакуме.

– Прочитаю после. Что на словах-то принес? Казни! Нынче кто только не казнит своего царя – и помыслами, и словесно.

– Так уж и казнят! За худое о тебе слово языки режут, руки рубят. Народ о царе молчит, великий государь.

Алексей Михайлович вздохнул, сглотнул комочек обиды.

– Коли народ молчит, говори ты, твой язык, знаю, не червив от лжи, со смирением тебя выслушаю.

Неронов глянул на царя из-под бровей, но улыбнулся вдруг.

– Сам ведь знаешь, о чем скажу. Долго ли ты будешь нянчиться с отступником Никоном? Он хоть и не в Москве, а неустройство плодит, как жаба злодыханная, на все твое пречистое царство – смрад.

– Господи, старец Григорий! Как тебе не страшно такие слова говорить?

– Мне страшно, царь! Погибель православия страшна. Освободи Церковь от цепей Никоновых.

– Я о том плачу и молюсь… В патриархи Бог ставит…

– Да разве не можешь ты вернуть прежние правила, какие Никон самовольно попрал? Архиереи твоего слова ждут как манны небесной. Утром скажешь, а вечером уж придет в храмы благодатное успокоение. Единой молитвой, единым дыханием обрадуем Исуса Христа.