– Пакостен у тебя язык, Лазарь!

– Русь бесится, а Лазарь виноват… Я, что ли, с дочерьми живу, со всею полудюжиной? А таков мужичишка здесь, в Тобольске, обретается. Протопоп ты, протопоп! Забыл, небось, про житье-бытье русское? Для помещика первая дань – взять девство. Подавай господину сокровенное, сам стыд. Кобель на кобеле, а виноват поганый язык Лазаря!

Заплакал Аввакум. На колени встал перед попом.

– Прости ради Бога! Через десять лет встретились – и ругаемся. Господи, что мы за люди такие?! Неистовое племя!

Лазарь припал головою к плечу протопопа и тоже обливался слезами, как дитя.

– Устал я, батюшка! Не вижу исхода. Веришь ли, пропасть хочу.

– Пропасть – дурное дело… Мы с тобой, поп, за Христа постоим. За Слово! За Любовь!

Анастасия Марковна принесла пироги.

– Боже ты мой, плачут!

– То хорошие слезы, матушка! – улыбнулся Лазарь.

– Как детушки, как жена поживает? – спросила Марковна.

Помрачнел Лазарь.

– Матушка по романовскому луку слезы льет. В Романове лук хороший. Головки с голову младенца. Растил и я с матушкой лучок, радовались, сколь велик, сколь горек, теперь вот плачем…

Жизнь – река, взгоды и невзгоды за поворотом. Кого на стрежень вынесет, кого на мель посадит. На всякую душу у Господа своя река.

Десять лет Аввакум под елкой Богу служил. Вымолил милость, отворил ему Господь двери дома Своего. Пришел от архиепископа Симеона келейник.

– Приготовь себя, батюшка! Будешь литургию служить.

Коли прост поп, душу прибирает просто. Наложит пост на супружеское ложе, запретит себе есть хлеб-соль, все житейское из головы долой – вот и чист.

Тяжело тому, кто книжностью обременен, для кого сладок вкус вчерашнего пирога, а не того, что во рту.

Аввакум помолился, Евангелие от Луки почитал. Любимое место: «И пришли к Нему Матерь и братья Его, и не могли подойти к Нему по причине народа. И дали знать Ему: Матерь и братья Твои стоят вне, желая видеть Тебя. Он сказал им в ответ: матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его».

На себя прочитанное перекладывал, горевал о себе. Со своими страданиями готов к Христу в горницу, распихав святых отцов, влезть, с учениками Его избранными возлечь, как равный; а Господь-то и говорит: со всеми встань, ибо даже Богородица со всеми стаивала. Слушай, дурень, слушай, гордец проклятущий, да исполняй.

Призадумался о Пашкове вдруг. Много войны претерпел Аввакум, сам бит, детей до смерти довел, а ведь пропустил бы мимо ушей воеводское надругательство над Христом, детишки бы живы остались. Коли Христос молчит, что же на рожон-то лезть?! Мыслимо ли дьявола спасать от его мерзкого житья…

Смирял себя Аввакум, смирял да и брякнул:

– Господи, пошли мне, грешному, Афоньку в монахи постричь!

Громко сказал. У Агриппины и сорвись с языка – под окном сидя, пшено для каши перебирала:

– Батюшка, ужас какой говоришь!

– Это про отца?! Это отец ужас говорит?! – Длань протопопа обрушилась на голову девицы.

Удар получился сильный. Агриппина стукнулась затылком о стену, охнула и стала валиться с лавки. Будто лебедь к лебедю, кинулась через всю горницу Анастасия Марковна, подхватила дочь. Тут наконец и Аввакум опамятовался:

– Господи, злодей окаянный! – Подбежал к Агриппине, лежащей на руках матери. – Смилуйся, голубица! Не кляни отца!

Агриппина открыла глаза.

– Прости меня, батюшка!

– Я-то прощу! Простит ли меня Господь? – Плюнул на руку. – До чего же ты быстрая! И кресты творить, и тумаки отпускать! Нет тебе от Исуса Христа благословения быть у жертвенника.

Принес Агриппине черпак воды. Дочь поднялась, попила. Заплакала, опускаясь перед отцом на колени.