– Да не Бог!

– То-то и оно. Соблазнить Адама – украсть у Бога весь род человеческий, соблазнить православного царя – погубить разом все Христово стадо. Кровью Христа выкупленное!.. Беречь нужно русского царя, а мы его – надо, не надо – поносим. Отдаем сатане за чох!

– Видно, не больно тебя мытарили в Даурах! – взъярился Лазарь. – У царя без тебя защитников много. Ругнешь в сердцах – рука-нога долой, да половину языка в придачу. Знаешь, как в народе про царя-то сказывают? Не знаешь? Вот-де когда Алексей Михайлович из утробы вышел, отец его, царство ему небесное, так сказал: «Не наследник родился престолу: родилась душам пагуба».

– Что за дикое измышление?!

– Ты дослушай, батька!

– Что за дикое измышление?! Царь у них – сатана, стольный град – Сатаниил. А мы-то кто же, народ православный? Сатанинские пособники? Господи, урежь им всем языки! Урежь, Господи!

– Аввакум, милый! Батюшка, ну, что ты на меня напасть зовешь? – заплакал вдруг Лазарь. – Урежут мне язык, много тебе радости прибудет?

– Батька! – не сдержалась Анастасия Марковна. – Лазарь верно говорит… Дослушай, потом и казни.

Аввакум бухнул на стол локти, подпер голову кулаками.

– Слушаю.

Кротко помаргивая глазами, поп упрямо продолжил историйку:

– Говорят, оставил по себе добрый царь Михаил Федорович[12] рукописаньице… Назвал день и час, когда явит себя в Москве, в Тереме царском, – трехглавый змий. Заповедал сыну накрепко: в тот день и час, в минуту страшную, горькую, снарядись, царь-сын, как на битву, защити голову шлемом, тело броней, достань саблю из ножен, стой у двери царских своих палат и, как явится змий, так тотчас секи все три поганые головы… И то было! Был день, и час, и та горькая минута. Встал Алексей Михайлович у дверей с саблей и уж замахнулся было, а вошел-то патриарх Никон. Царь-то и обрадовался, забыл отцово завещание.

– Н-ну! – хмыкнул Аввакум. – Рассказчики!.. По заслугам воздано… А мне все равно жалко царя… Коли змий теперь на цепи, верно, опамятуется голубь. Не попустит Господь увлечь сына в бездну, коли и отец и дед праведники.

– Не прошибись, батюшка, со своей жалостью, – повздыхал Лазарь. – Тут у нас еще один защитник сыскался. Его в Сибирь, а он великому государю славу поет, как тетерев, глаза зажмуря. Не слыхал о Крижаниче?[13]

– Не слыхал.

– Премудрый муж. Приехал от многих стольных городов учить Москву уму-разуму, а его цап – и в Тобольск.

– Латинянин?

– Латинянин.

– Ну и чего о нем говорить?

– Нет, протопоп! Крижанич – душа живая! Он, как пономарь, со свечой на Русь явился.

– На себя бы и посветил.

– Не ворчи, батька! Послушай! Крижанич дурного России не желает. Вознамерился, широкая душа, все роды славянские собрать в единую семью, под руку белого царя. Я с ним о многом кричал.

– Докричался ли?

– Я, Аввакум, радуюсь, когда о нас, русских, о судьбе нашей думают. Что судить человека, если он родился в басурманской земле? Не лучше ли благословить? Стремясь душой к России, Крижанич, дабы ей полезным быть, учился грамоте где только мог… В Вене, в Риме…

– Вот-вот!

– Он хорват, а познал языки: немецкий, итальянский, испанский, латынь, греческий, турецкий, венгерский, русский… Хотел учить московских людей красноречию, стихосложению, грамматике, казуистике, философии, математике, истории. Хотел склонить нашего государя пойти на османского султана.

– Чужими руками жар загрести. Латинянин твой Крижанич. Не о душе помышляет. Отдай ему в заклад русскую душу, а он ее сатане поднесет.

Лазарь от обиды за Крижанича потемнел лицом, осунулся, и только в глазах бирюза.

– У наших-то, у православных, заботы, верно, не чета заморским… Знавал я одного архиерея. По утрам в колокола любил звонить, а как ночь – он в баню, на баб глядеть. И чтоб всякая показала ему срамное свое. Бог с ним, с греховодником, но бабы-то рады были… показать. За малую, за тесную – давал по три алтына… В другом месте, в Порухове, отец дьякон петухом служил. Мужики там нищенством промышляют. Как полая вода сойдет, мужики – из дому, а бабы – к дьякону. Поверишь ли, его бесовскую мощь из теста пекут, друг дружку угощают.