Психику матросов взвинчивал громадный наплыв слухов, противоречивших друг другу. На Балтике одни говорили, что войска с фронта вошли в Петроград и арестовали правительство; другие – что немцы перешли в наступление и взяли Ригу. Утверждали, что офицеры с «Олега» хотели взорвать корабль, но заговор был раскрыт. Распространился слух, что адмирала Вирена долго пытали, затем облили керосином и подожгли. Адмирал Бутаков, сын выдающегося деятеля российского флота Г. И. Бутакова, стойко принял смерть: надел белые перчатки и пришел на Якорную площадь, где матросы расстреливали офицеров. Трупы сбрасывали в ров у собора. Говорили, что матросы избегали ночью ходить мимо этого места, боясь привидений, а часовые на ближайших постах слышали стоны мертвых и видели белые фигуры, карабкающиеся по склонам оврага. Так рождалась новая легенда.
Согласно некоторым свидетельствам, в Кронштадте «роковую роль в жестокостях играли женщины, работницы порта: «Эта слабая часть человеческого рода… своими истерическими и исступленными воплями… побуждала мужчин к убийству и расправе там, где они этого и не предполагали делать». Описано, как толпа женщин растерзала «совсем им незнакомого, не сделавшего им ни малейшего зла» офицера. По-своему отличились матросы знаменитой позднее «Авроры». 28 февраля был убит командир крейсера, капитан 1‑го ранга М. И. Никольский и тяжело ранен старший лейтенант П. П. Огранович. Вероятно, матросы отомстили им за убийство одного своего товарища. Характерно, что матросы осознали потребность в новом начальстве: 1 марта на общем собрании экипажа, которым руководил лейтенант Н. К. Никонов, был избран судовой комитет, а также командир и старший офицер.
Создавалось впечатление, что матросы словно выполняли некую обязанность: «глаз за глаз». Рассказы о том, что адмиралы и офицеры перешли на сторону революции, их не убеждали: «злой» командир мог быть только «слугой старого режима». Матросам казалось, что они выполняют свой революционный долг: восстанавливают попранную справедливость. Со временем некоторые из них описывали расправы, словно стесняясь собственной жестокости:
Может быть, сгоряча и были убиты немногие, которых следовало бы пощадить, как сохранена была жизнь другим… но уж очень тяжела была офицерская лапа. Так что не очень разбирали на первых порах. Не выносили, если вдруг заругается, вместо того, чтобы повиниться. Ну и как вспомнишь товарищей, которых расстреливали… И, оно, конечно, нашими же руками… Эх, единодушия не было у нас!.. Кажется, чего проще, а, между тем, бывало, товарищ, которого приговорили к расстрелу, сам просит: цельте, братцы, в сердце, чтобы не мучиться… И мы все это терпели! Адмирал Вирен приказывал честь отдавать его дому – даже его лошади! Если по-человечески идешь со своей дамочкой под руку – и вдруг попадешь ему на глаза – тридцать дней ареста!.. Еще у нас тридцать палачей проживало – так мы их тоже порешили44.
Возможно, за подобными признаниями стояли некоторые реалии. Сатирический журнал поместил странную карикатуру: адмирал Вирен командует матросам: «Стреляйте!» И «матросы выстрелили в спину палача». Ситуационное насилие вызывало эмпатические реакции, которые, в свою очередь, требовали «эстетизации» расправ. Вместе с тем агрессивное напряжение приводило порой к добродушной разрядке.
Не следует думать, что революционное насилие – это последовательная эскалация неистощимых жестокостей. Напротив, череда жестокостей сменялась «добродушием победителей». Многое зависело от случайных, в том числе политических, факторов.
Повсеместно развернулась «патриотическая» охота на «предателей-немцев» из числа офицеров и генералов. В Петрограде генерал-лейтенанту барону К. Г. Маннергейму, будущему руководителю независимой Финляндии, пришлось три дня менять квартиры, чтобы избежать расправы. Не всем офицерам с немецкими фамилиями это удалось. В Луге в ходе разгрома винного склада и грандиозной попойки были убиты командир кавалергардского полка граф Г. Г. Менгден и лейб-гусар граф В. К. Клейнмихель, отказавшиеся изменить данной императору присяге.