Придумывая возможные причины того, что могло заставить его нарушить данное обещание и не вернуться, Мириам довела себя до исступления. Она, как загнанная лань, металась всю ночь по комнате, где еще вчера ночью спал Иса, и пыталась найти хоть одну вещь, которую бы он случайно оставил, покидая ее дом. Не нашла ничего. Все то, немногое, что принадлежало ему, он забрал с собой, и ушел, как будто его здесь и не было вовсе.

Она то и дело подходила к распахнутому окну, прислушиваясь к звукам ночи, шорохам, случайным ударам, к лаю собак. И все ей казалось, что скрепит колесо повозки, на которой он уехал ранним утром, или слышался крик слуги с просьбой открыть ворота. И тут же она бросалась на открытую террасу и уже с нее вглядывалась в темноту пустого двора, с замиранием сердца прислушиваясь к звукам. Но, нет! Никто не просил пустить усталого путника, никто не ждал у закрытых ворот.

Простояв какое-то время босыми ногами на каменном полу террасы, она, содрогаясь от холода посреди жаркой безветренной ночи, снова возвращалась в комнату Исы. Лишь на несколько минут Мириам позволяла себе присесть на постель, положив разгоряченную голову на край подголовника, хранившего его запах. И снова вставала, и снова начинала бродить по комнатам, пытаясь согреться от нервного озноба.

Ночь тянулась также долго, как и прошедший день. Загнанная больными, безумными мыслями в угол собственного сознания, она могла думать только о плохом. Воображение рисовало все новые и новые картины его страшной, мучительной смерти. И она жалела о том, что отпустила его одного, что не сказала напоследок добрых слов. Она так и не сказала ему, как он стал ей дорог…

Измученная бессонной ночью Мириам встретила безутешный рассвет. Он не вернулся и утром. Свернувшись по-кошачьи и поджав под себя босые ноги, она тихо лежала на постели. Пальцы перебирали белые жемчужины на шелковой нити, а слезы из глаз скатывались по щекам вслед за жемчугом. Она ничего не видела и не слышала вокруг себя, хотя глаза не закрывались ни на минуту. Долгим, не моргающим взглядом смотрела на Венеру и шептала молитву. Такой ее нашла утром Есфирь. Никакие увещевания и хлопоты кормилицы на Мириам не подействовали. На вопросы она не отвечала, только упрямо сжимала губы.

Когда же ближе к обеду открылись ворота и во двор въехала повозка купца, нагруженная тканями и подарками, Есфирь первая выбежала к нему навстречу. С дрожью в голосе поведала она Ферхату обо всем, что произошло в доме с момента появления странного путника. Заклиная купца помочь в нежданном горе, как на духу, призналась кормилица и в подозрениях зарождающейся любви в сердце своей госпожи.

С тяжелым взглядом выслушал Ферхат все старушечьи жалобы и без приглашения поднялся на верхний этаж, но отыскав спальню Мириам, в замешательстве остановился на пороге. Женщина не заметила его появления, также лежала, содрогаясь от нервной дрожи, безумными глазами уставившись на старинную фреску.

Купец, не осмелившись приблизиться к ложу, подобрал полы широкого халата и уселся прямо на полу. Он смотрел на женское горе, и сердце его сгорало в огне ревности. Понимал мудрый Ферхат, что все его надежды и мечты испарялись быстрее росы посреди знойной пустыни. Глубоко вздохнув, он пригладил седую бороду и тихо запел песнь Соломона.

– Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди. Вот, зима уже прошла, дождь миновал, перестал; цветы показались на земле: время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовония. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди. Голубица моя в ущелии скалы под кровом утеса. Покажи мне лицо твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо твое приятно. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди.