– Пиццу давай.

Когда на званых обедах все начинают вспоминать детство, как правило за кофе, я обычно молчу. Клички хомячков, дни, когда в окрестностях появлялся фургончик с мороженым, враги в третьем классе, телепередачи об инопланетянах, видеоигра «The Oregon trail», привычка родителей летом в наказание запирать дома. У меня ничего этого не было и в помине.

Если же кто-то спрашивает меня напрямую, я шутливым тоном говорю: «Меня туда совсем не тянет. Я выросла в пустыне, в школу не ходила, меня дома учил отец, которого, к слову сказать, звали Фэлкон. Мы выращивали овощи, держали кур, которые несли нам яйца, и корову, дававшую молоко».

Потом обычно говорят: «Как интересно». Иногда отпускают пару вежливых комментариев. «Расти в самодостаточной общине, это, наверное, удивительно». «Ого, это ведь здорово, расти на природе». В колледже, когда это еще казалось мне интересным, я отвечала с рвением и пылом. Рассказывала, как мы взяли к себе щенка койота. Рассказывала о своих родителях, ученых-хиппи, и о логовах гремучих змей в красочных пещерах к востоку от нас. Любила изыскивать способы придать своим словам более нормальное звучание. Превратила Великую Жертву в «еженедельные семейные посиделки у костра». Никогда не упоминала Джек. И думала, что вписалась.

Дабы понять, что все эти кивки и бодрые взгляды в ответ на мои слова окружающие из себя буквально выдавливают, мне понадобилось какое-то время. Людям нравилось говорить о чем угодно, только не об этом. Суть всех этих разговоров сводилась к тому, что у всех нас много общего. Я же была другой – и тем самым портила всем веселье.

Это стремление выискивать в детстве сходство сродни мистике. Какая кому разница, что два человека малышами любили одних и тех же мультяшных черепах? Различия гораздо важнее. Одного ребенка отец бил, другого нет. Один ребенок никак не мог научиться читать, у другого с этим все было в полном порядке. У одного ребенка родитель был серийным убийцей, а у другого нет.

Теперь я не вмешиваюсь в такие разговоры. Память – она как петля на шее. И порой настолько сжимается вокруг, что я задыхаюсь. Никогда нельзя сказать, что ее пробудит – запах пачули, солнечный свет, женский голос, свет от костра. Собаки, высунувшие на солнце язык. Длинные загорелые ноги в рабочих шортах, ружейная смазка, душок мяса с кровью только что из холодильника, вкус баклажана и чуть подгоревшего тофу. Какой-то крохотный чувственный импульс – и вот я снова здесь, в Сандайле, гуляю в сумерках с отцом или наблюдаю, как весной, отяжелев от зимних холодов, на тропе лежит гремучая змея, прямая, как кусок водосточной трубы. Безлюдная автострада в полуденный зной, будто плывущая под солнцем, звон перил. И тучи клубящейся пыли, от которой на коже и языке остается тонкий налет песка.

Приезжая в Сандайл, я чувствую старую Роб, скрывающуюся в сумерках, прячущуюся за очертаниями предметов, – призрак, которым я когда-то была. Получится ли у меня когда-то снова ее найти? Да и хочется ли мне этого? Когда застреваешь между двумя своими «я», охватывает жуткое чувство.

Боже милостивый, как же мне не хватает Энни. Ощущение разлуки с ребенком ни на что не похоже. От этого в душе рождается пустота. Но Сандайл – единственное на земле место, где мы с Колли можем решить проблему. В свое время я похоронила здесь свое старое «я». Здесь же придется оставить и частичку Колли.

Я звоню Ирвину.

– Привет, – расслабленным голосом говорит он.

– Мы только что вошли.

– Отлично. Вещи уже распаковали?

Он явно старается, потому как обычно не проявляет к подобным вещам интереса.