Кочевники-сыроядцы постоянно донимали Медвежье набегами, захватывали добычу, уводили пленников; необходимость обустроить оборону от них была важнейшей причиной столь сильной великокняжеской власти, иначе вряд ли кто из лесных общин и старейшин согласился бы платить высокие подати. Справедливости ради, ордынский торг, на котором огромные стада скота продавались ниже стоимости их выращивания в Медвежье, был одной из причин варварского изобилия в захолустном лесном краю. Благодаря этому торгу даже захудалые смерды в Висагете имели лошадей, ели мясо каждый день, носили сапоги и овчинные полушубки. Взамен кочевники просили в первую очередь шорные и другие кожевенные изделия, производство которых было поставлено в Висагете и других ближних городах на широкую ногу.

Бесчисленные кочевничьи «посольства», на которые постоянно брюзжали «честные мужи» из-за княжеского отдаривания поганым и вонючим дикарям, самим видом оскорбляющим домостроевское благочиние, являлись по сути охраной при многотысячных табунах лошадей. То есть усилия по доставке за многие сотни вёрст и охране товара ложились на продавца. Если глубоко задуматься, кочевничьи набеги и требования дани были неосознанной попыткой вернуть часть того, что хорошо организованный город мирно изымал у простодушных (хотя самим себе казавшимся очень хитрыми) дикарей в ходе повседневного неравного обмена. Но глубоко задумываться висагетские обыватели не любили и не желали. То, что они покупали выносливых лошадок сыроядцев за пятую часть стоимости на великокняжеском заводе, было нормально и по обычаю. А вот налёты кочевничьих удальцов и требование дани-откупа их кангунами – разбой и несправедливое вымогательство.

Девятая часть скота, продаваемого на ордынском торгу с полуденной заречной стороны Висагеты, шла великому князю. Точнее, сначала князьки поганых платили пошлину в десятую часть, а потом великокняжеские люди по своему выбору забирали каждую десятую голову из оставшегося. В этом установлении была некая справедливость – табунщики, понятное дело, старались сдать в пошлину самую худшую скотину, зато великокняжеские дьяки выбирали из оставшегося лучшее.

В последующем Мелидену приходилось встречаться с этими дикими язычниками с загорелыми до черноты, словно каменными лицами; у них и одежда была мазана дёгтем для защиты от дождя. Они тут же с необычной ловкостью объезжали приведённых с собой лошадей, брыкающихся и хрипящих, с налитыми кровью глазами, помогая себе устрашающими криками и нагайкой с зашитым в конце грузом. Мелиден не отличался ни робостью, ни деликатностью, но эти будто слившиеся с конями объездчики воспринимались столь чуждыми и опасными, что он постарался, чтобы его направляли для переговоров только с западными ганзейскими купцами. Со временем так и уладилось как бы естественным образом.

Отношения Медвежья и Степи развивались приливами и отливами, подобно вечному природному циклу. Иногда среди степных кангунов выделялся особо могучий вангун, объединявший поганые племена, которые и сами порой необычайно размножались по неведомым причинам. Тогда они шли бессчётной тьмой на Медвежье, сжигали даже главные города, заставляли погорельцев прятаться по дремучим лесам, погибая от мороза и голода, угоняли пленников тысячами и надолго вынуждали оставшихся к выплате дани-десятины. Однако сейчас был отлив. Сыроядческие племена изводили друг друга междоусобицами, искали покровительства у великого князя Ларса Вагунига, «белого вангуна и ногу неба на земле», как они льстиво писали в своих грамотах, и великий князь счастливо наглел год от году. Не без основания, поскольку кочевнические распри были в немалой степени делом его поднаторевших рук. Точнее, его общего руководства, так как исполнителями были отец Мелидена с товарищами. Глубоко презиравшие сыроядческих князьков и их поганые обычаи в частных разговорах, они научились искусно к ним приноравливаться и ловко стравливать между собой, подкупая, угрожая, льстя, советуя и разнося слухи.