? произносил он, как… какая прелесть, а? и как трудно: Gemütlichkeit… Сначала складываешь губы, как будто хочешь свистнуть, Gemü…, но вдруг, э-э, приходится резко улыбнуться, отлично! tlich…, но ни шиша! радость длится недолго, теперь нужно щелкнуть языком по небу, keit, на! получай! keit! и у тебя просто вылетает челюсть… Ханс слушал его с интересом и вместе с ним шевелил губами, а потом спросил, как это слово переводится на испанский. Не знаю, засомневался Альваро, все зависит от, подожди, дай подумать, дело в том, что, конечно, можно использовать Gemütlichkeit как… просто как comodidad[30], э-э, placidez[31], верно? но это чушь, потому что есть другой смысл, который вложил в него ты, Gemütlichkeit, то есть, эх, не умею я говорить! м-м, удовольствие от пребывания, верно? от нахождения там, где ты есть, радость, что ты остался в этом месте, что у тебя… у тебя есть родной очаг. Одним словом, в том смысле, в котором ты хотел сказать, что у меня этого нет. Этого нет ни у одного немца, сказал Ханс. А! знаете что? продолжал Альваро, не обращая на него внимания, мне пришло в голову слово с совсем обратным смыслом, оно к тому же не кастильское, а галисийское, но все испанцы его знают, очень красивое, послушай, как оно звучит, какое оно изящное: morriña. Услышав музыку этого слова, шарманщик зааплодировал, засмеялся и попросил Альваро повторить его раз шесть подряд, и каждый раз снова смеялся. В приступе эйфории Альваро объяснил, что «morriña» – это нечто вроде ностальгии по родной земле, чувство едва уловимое, печальное, но и сладостное тоже. И добавил, что быть республиканцем и одновременно испанцем тоже своего рода «morriña», тоскливо-сладостное чувство, высокая честь и горькие слезы. Накатывающая печаль, как у моряков, но мы ведь все немного моряки.

Вдруг Ханс ни к селу ни к городу рассказал, то и дело икая, что жители Тибета называют человеческое существо «тот, который мигрирует» из-за людской потребности всегда рвать устоявшиеся узы. Шарманщик, явно еще трезвый, кивнул на сосновую рощу: У меня уз нет, зато много корней. Да, конечно, это верно, затараторил Ханс, верно, конечно, да, но тибетцы имеют в виду, что и связи, и корни, и прочие подобные штуки не позволяют нам перемещаться, поэтому путешествовать означает преодолеть все эти ограничения и удерживающие меня путы, понимаете? Альваро, голубчик, ты меня понимаешь? Конечно, дружище! встрепенулся Альваро, мы преодолеем и «morriña», и ностальгию, и Gemütl… Gemütlichkeit! Ребята, улыбнулся старик, я уже не в том возрасте, чтобы преодолевать удерживающие меня путы, я, скорее, озабочен тем, чтобы их сохранить. А что касается ностальгии, кто сказал, что нельзя путешествовать с ней? Ханс подавил икоту, взглянул шарманщику в лицо и воскликнул: Альваро, слушай! если мы довезем этого человека до Йены, многим придется отказаться от кафедр! Ты слышишь меня, Альварито? М-м-м, нет, промычал Альваро, не слышу, уже ни тебя, ни себя.

Альваро дремал, открыв рот и вытянувшись на соломенном тюфяке. Пару раз из него доносились какие-то тягучие слоги на непонятном языке. Ханс сидел с туповатой улыбкой, слегка прикрыв глаза. Шарманщик плотнее укутал его и себя в старое одеяло. А все-таки вы правы, вдруг прошептал Ханс. Нет, ответил шарманщик, прав ты. Значит, мы достигли консенсуса, сонно констатировал Ханс. Они долго молчали, глядя, как разгорается влажный луч зари. Уже можно было различить сосны, позади пещеры просматривалась река.

Свет дня здесь стар, пояснил шарманщик, ему трудно разгораться, как ты видишь.

Какая изолированность, прошептал Ханс, какое обветшание!