«Не покраснеть бы», – подумал я и ощутил, как запылало лицо.

– Так больно? А так? Здесь? Вот так? – сдавленно спрашивала Ксения. Совсем не своим голосом, не так, как всегда – звонко, радостно и чуть удивлённо.

Мне показалось, что она старается подражать казённому участию медсестры, и мне это было приятно.

– Надрыв связок, по-моему. Вывиха, кажется, нет, пятка внутрь не повёрнута. Рентгена-то у нас нет. – Как будто извиняется! – Теперь надо повязку наложить и лёд. У вас есть эластичный бинт или я сбегаю? – спросила она у Ларисы, не поднимая глаз.

– Есть. Всё у меня есть, и вата, и бинт есть. Да видать, мой «ибинт» растянулся уже, не такой эластичный. Поэластичней некоторым понадобился. «Некоторые любят поэластичней».

«Некоторые любят поэластичней» – это у неё от бабушки, конечно», – вспомнил я кинобеседы Ларисиной бабушки по дороге в Москву. Даже воспроизводила мне эпизоды, попеременно изображая в лицах Душечку и Джозефину.

– Если у вас бинта нет, я принесу, – предложила Ксения и посмотрела на Ларису.

– Ксения. Подходящее имя для медсестры, – кашлянул Серёга. – Первую в России медсестру ведь Ксенией звали?

– Нет, Дарья, – сказала Ксения. – Первая сестра – Даша Севастопольская. А Ксения – это «странница, странствующая».

– А Лариса… э-э… означает «приятная», «милая», – вдруг влез Вадим, не заметивший шаровых молний, летающих в воздухе. Салонный разговор о значении имён решил поддержать.

– Лариса означает «дура»! – сообщила Лариса и отвернулась к окну.

Что атаман сказал, то мы и сделали. Ну, сделал-то Ракита, конечно. Он игумену рассказывал-рассказывал, потом заплакал. По тяжёлой заревел. Я сбоку стоял и только головой кивал, подтверждал. Про уменьшенный паёк – последние месяцы живот всё время подводит – и про то, что ломим часто по двенадцать часов, иначе не прокормиться, и что стирать заставляют…

– За электричество иногда платить нечем, вот и приходится вручную, – вставил я, чтобы не касаться опасных вечерних постирушек. Хотя и у них здесь с этим нечисто, заметил я за полтора-то дня. Но это их дела. Мне до фонаря, но мэт.

Так что Леонид Палыч правильно игумена понимал, поплыл игумен. Мне неловко даже стало, хотя врать-то ничего мы не врали. От Ракитиных слёз он размяк, распорядился накормить от пуза, комнату гостевую на двоих выделил – так-то воспитанники здесь тоже в общаге живут. В оконцовке перекрестил нас, а Ракиту и по голове погладил.

Не Ракиту – Данилу. Здесь кликухи-погремухи не в ходу. Игумен с помощниками нас зовут Данилка и Егорушка – будто и не к нам обращаются. Так ласково, правда, только они называют. Остальные-то – монахи, послушники, дьяконы, рясофоры и воспитанники… много разных, поди их разбери, – тоже все по чинам, как у нас: хорунжие, подъесаулы, есаулы… короче, остальные с нами попроще. Даже засквошить слегонца пытались, но это не пролезло, куда им. Шуганул так, что аж рясы завернулись.

Потом один, Димитрием зовут, – глаза круглые, бешеные, горят, как у кота, выцепил нас под вечер и погнал по тяжёлой.

– Ты, Данила-отрок, и ты, Егор-юноша, – люди русские. Должны вы и говорить по-русски. Зазорно и срамно изрыгать на свет Божий эти ваши бесовские: «анлук», «анон», «но мэт»… – прости меня, Отец Небесный, что исторгнул скверну эту! Говорите языком, которым отчичи и дедичи наши говорили: «не вижу» либо «не зрю»; не «анон», а «не ведаю»; не «но мэт», а «безразлично» или «теплохладно». И так дальше. Через язык наш Господь узнаёт и отличает нас…

И понёс, и понёс. А нам-то что – но мэт. Теплохладно, в смысле. Сидим, киваем. Это всё ваши дела. Завтра атаман приедет, заберёт.