Холлис посмотрела ему в глаза: типичная фанатская одержимость. Впрочем, никто, кроме фанатов, и не признавал в ней культовую певицу начала девяностых годов. Если не считать радиодиджеев, историков поп-культуры и коллекционеров, лишь они и знали о существовании группы. Однако в музыке «Ночного дозора» было нечто вневременное, и она до сих пор завоевывала поклонников. Новички вроде Альберто обычно вели себя пугающе серьезно. Холлис не знала, сколько лет ему стукнуло, когда группа распалась, но для его подсистемы увлечений это было все равно что вчера. У Холлис сохранялась такая же подсистема по отношению ко многим музыкантам, поэтому она чувствовала себя обязанной ответить честно:

– Да мы не то чтобы поняли. Просто на каком-то существенном уровне все как-то само собой закончилось, я даже точно не уловила, когда именно. Это стало мучительно ясно, и мы разбежались.

Как Холлис и ждала, ответ не удовлетворил Альберто, зато, по крайней мере, тот услышал правду. Она и себе не могла объяснить внятней, да, в общем-то, уже давно и не пыталась.

– Мы как раз выпустили компакт-диск на четыре песни. Чувствуем, это конец. Остальное – вопрос времени… – Надеясь, что тема исчерпана, она принялась намазывать половинку бейгла творожным сыром.

– Это произошло в Нью-Йорке?

– Да.

– А было какое-то точное время или место, когда вы поняли, что «Ночной дозор» распался? Когда группа приняла решение перестать быть группой?

– Надо подумать.

Пожалуй, не стоило так отвечать.

– Я бы хотел это изобразить, – сказал Альберто. – Ты, Инчмейл, Хайди и Джимми. Расстаетесь.

Одиль заерзала на черном диване: она не понимала, о чем разговор, и ей это не нравилось.

– Иншмель? – нахмурилась она.

– Что мы еще посмотрим, пока я в городе, Одиль? – Холлис улыбнулась Альберто, давая понять, что тема закрыта. – Мне нужен твой совет. И нужно договориться, когда я возьму у тебя интервью. И у тебя, Альберто. А сейчас я совсем вымоталась. Хочу спать.

Одиль сплела пальцы вокруг фарфоровой чашки. Ногти выглядели так, словно их покусала зверюшка с очень мелкими зубками.

– Мы тебя вечером заберем. Легко успеем посмотреть десяток композиций.

– Сердечный приступ Скотта Фицджеральда, – предложил Альберто. – Здесь недалеко.

Плотно орнаментированные буквы-переростки на обеих руках отливали тюремным оттенком индиго, и Холлис гадала, что там написано.

– Но ведь он тогда не умер? – спросила она.

– В магазине «Virgin», – сказал Альберто. – Отдел мировой музыки.

От мемориала Хельмуту Ньютону работы Альберто – много черно-белой наготы с отдаленным намеком на ар-деко в память о работах фотографа – Холлис пошла в «Мондриан» пешком. Выдалась одна из тех мимолетных минут, какие бывают каждым солнечным утром в Западном Голливуде, когда странные обещания хлорофилла и невидимых нагретых плодов наполняют воздух благодатью за мгновение до того, как на улицы ляжет тяжелое одеяло выхлопных газов. В такие минуты можно краем глаза уловить райскую красоту чего-то минувшего сто с лишним лет назад, но именно сейчас томительно близкого. Словно город можно стереть со стекол очков и забыть.

Темные очки… Надо было взять с собой хоть одну пару.

Холлис смотрела на тротуар в пятнах жевательной резинки. На бурые и бежевые пальмовые волокна, оставленные ураганом. И чувствовала, что дивное мгновение проходит, как всегда.

Выйдя из японского супермаркета «Санрайз» уже перед самым закрытием, Тито остановился поглазеть на витрины «Ёдзи Ямамото» на Гранд-стрит.

Одиннадцатый час. Улица была совершенно безлюдна. Тито повертел головой: кругом ни души, даже желтые такси куда-то запропастились. Снова глянул на асимметричные лацканы не то плаща, не то накидки на пуговицах. В витрине отражались его темный костюм и темные глаза. В руке – санрайзовский пакет, нагруженный почти невесомыми стаканчиками с японской лапшой моментального приготовления. Алехандро посмеивался над этим пристрастием брата: мол, с тем же успехом можно есть сам пенопласт, но Тито лапша нравилась. Япония была для него планетой нестрашных тайн, родиной игр, аниме и плазменных телевизоров.