– Нет, – ответил Тито, – не боюсь.

Впрочем, это была лишь отчасти правда: он чего-то побаивался, хоть и не самого старика.

– А может, зря не боишься, братец.

С развитием новых технологий и возрастающим вниманием правительства к вопросам «безопасности» – читай, «контроля» – магия Хуаны постепенно теряла силу. Родные реже обращались за документами к ней, чаще – к другим источникам, более современным, о чем Алехандро ничуть не сожалел. В свои тридцать, на восемь лет старше Тито, он воспринимал жизнь в семье как сомнительное благо. Отчасти это было связано с рисунками Алехандро, которые тот клеил скотчем на стену против окна, чтобы выцветали на солнце. Алехандро рисовал прекрасно, в любом стиле, и Тито без объяснений понимал, что брат понемногу переносит магию Хуаны в мир галерей и собирателей искусства.

– Карлито. – Алехандро осторожно назвал имя дяди, передавая брату фарфоровую миску жирного горячего супа. – Что Карлито говорил тебе о старике?

– Только, что он говорит по-русски. – (Братья общались по-испански.) – Что если он обратится ко мне по-русски, можно ответить на том же языке.

Алехандро поднял бровь.

– И еще, что он знал нашего деда. В Гаване, – сказал Тито.

Алехандро сдвинул брови; его фарфоровая белая ложка застыла над супом.

– Американец?

Тито кивнул.

Хотя в ресторане не было никого, кроме официанта, читавшего за кассой китайскую газету, Алехандро понизил голос:

– Все американцы, с которыми наш дед общался в Гаване, были из ЦРУ.

Тито помнил, как незадолго до переезда в Нью-Йорк ходил с матерью на китайское кладбище за улицей Ла-Рампа. Мать что-то вытащила из семейного склепа, и Тито, гордясь своей сноровкой, кое-куда это переправил. В вонючем сортире закусочной «Малекон» он бегло пролистал бумаги в пакете из прорезиненной ткани и понял только, что они отпечатаны на английском, которого он почти не разбирал.

Тито никому не рассказывал о том случае, промолчал и сейчас.

Ноги в черных ботинках Red Wing замерзли ужасно. Вот бы нырнуть в деревянную японскую ванну с таким же горячим супчиком.

– Помнишь, тут были скобяные лавки? – спросил Тито. – В них толклись такие никчемные старики. Он на них похож.

Скобяные лавки с Канал-стрит давно исчезли. Их место заняли точки продажи сотовых телефонов и поддельной «Прады».

– Скажи ты Карлито, что дважды видел одну и ту же машину или хотя бы тетку, – проговорил Алехандро, обращаясь к дымящейся поверхности супа, – он бы послал кого-то другого. Так требует протокол.

Автор протокола, их дед, давно сгинул, как и старички с Канал-стрит. Его насквозь нелегальный прах развеяли промозглым апрельским утром со стейтен-айлендского парома. Дядья прикрывали ритуальные сигары ладонями от ветра, и даже прижившиеся на борту карманники уважительно держались на расстоянии, понимая, что здесь дело сугубо личное.

– Там ничего не было, – сказал Тито. – Ничего интересного.

– Если нам платят за доставку ему контрабанды – а наша работа такая, что мы ничего другого не доставляем, – значит кому-нибудь наверняка интересно.

Тито мысленно попытался расшатать его логику, нашел ее неколебимой и кивнул.

– Слышал выражение «живи своей жизнью»? – Алехандро перешел на английский. – Это всех нас касается, если хотим удержаться здесь.

Тито ничего не ответил.

– Сколько всего было поставок?

– Четыре.

– Многовато.

Дальше они ели молча, под металлический грохот грузовиков на Канал-стрит.

Потом Тито стоял перед глубокой раковиной у себя в Чайнатауне и стирал зимние носки с порошком. К носкам он уже привык, но по-прежнему удивлялся, какие они тяжелые, когда мокрые. А ноги по-прежнему мерзли, несмотря на кучу стелек из стокового магазина на Бродвее.