Сидоров разбирался в телевизорах на йоту больше, чем в клинописных летописях царя Ашшурбанипала. Но задумчиво покрутил все доступные ручки настройки, перенажал все наличные кнопки, покачал штеккер антены, постучал по корпусу, постоял, похмыкал, поскрёб возросшую за день щетину на подбородке.

Последнее помогло. Электронная нечисть вдруг сгинула с экрана, и выклюнулся журчливоголосый поджарый диктор.

– Слава Богу! – засчастливилась Лидия Львовна.

– Ничего не трогайте, – удивлённо-ответственно предупредил Сидоров.

– Митенька, я приготовила яблочный пудинг. По случаю. Ты просто обязан… Никаких «спасибо». Никаких «поужинал».

Отношения их с Лидией Львовной были нецеремонны. Иногда слишком.

Хороший сосед ближе плохого родственника – нет спора. Сидоров являлся хорошим соседом, но всётаки не более, чем соседом, по собственному его разумению. Лидия Львовна же благосердечно, но не совсем ненавязчиво пыталась «осыновить» или, на худой конец, «оплемянничить» Сидорова. Сопротивляться этому было сложно.

Девять лет подселенской жизни в двухкомнатной квартире с шестиквадратной кухней и коридором, в котором не разминуться двум хорошо питающимся дамам, их действительно приучили друг к другу.

Лидия Львовна была относительна одна. Сидоров был один абсолютно.

К Лидии Львовне периодически, с заметно возрастающими периодами, заходила дочь – железнодорожный ревизор, с мужем – железнодорожным ревизором; а так же, преимущественно в пост-пенсионные дни, единственный и неповторимый теле-внучек Дэн.

К Сидорову не заходил почти никто почти никогда. Хотя… Однажды давно… Очень давно (да и было ли то вообще, вдруг – примерещилось?) к нему зашла… с ним, с ним зашла его свежезарегистрированная жена. И на полгода в квартире и в душе Сидорова возгрянул ад.

Жена оказалась не чета Сидорову, деловой и нахрапистой, она сразу заявила, что квартира будет целиком иха и затеяла ветвистую комбинацию по отселению Лидии Львовны. Ей предложилась облезлая комнатуха меньшей площади, без удобств, в аварийном доме на краю города. – Ну так что, аварийный, вы ведь и сами, лапочка моя, уже аварийные. Да и зачем вам удобства, милейшая моя Лидуся Львовна, ведь сколько вам там осталось-то, а? Ангелочек вы мой! А мы денежки заплатим, хорошие, живые денежки. Ах, не согласны вы, ах, драгоценненькая моя! Зря-зря-я… Ну труднёшенько тогда вам отломится жить со мною, ох и труднёшенько… Сами, ненаглядная, запроситесь, сами, без денежек.

После дрязгного, но спасительного развода Сидоров долго не мог впрямую смотреть в глаза Лидии Львовне. Но постепенно трещина эта заросла, несчастье это даже теснее сблизило их. О новой женитьбе он пока не помышлял, к натуральным женщинам притягался не слишком. Нет, не по убежденью, хотя разводный синдром – острый и ржавый гвоздь – накрепко засел в нём. По неуменью, скорее. По мнительности. Да и по небогатству же. И возраст, кроме всего прочего. Что там не говорите, а сорок один – не двадцать один, даже и для мужчины.

Дожёвывая третий кусок совсем недурного яблочного пудинга, Сидоров вдруг услышал шум падения и стекольный звон где-то на балконе. Встревоженно поспешив в свою комнату, открыв балконную дверь, он увидел наглядный и поучительный результат своей бесхозяйственности. Сколько раз он собирался укрепить вихляющуюся ножку у старого шкафа с раздвижными стёклами. На его полках размещалась уйма всяческой дребедени: от пустых цветочных горшков, от коробок с гвоздями-шурупами до прошлогодних журналов и безнужных, забытых брошюр. И вот один из диких порывов бокового ветра накренил неустойчивое сооружение, ножка окончательно подломилась, и шкаф со всем содержимым грянулся об пол, вдребезги разбив свои узорные стёкла.