Удивился я, никак не врублюсь, в чём дело, неужели опять галюны поймал?

– Митя, – грю ему, – Чтой-то за штуку ты волокёшь, где ты её откопал? Ты, что-ли, на крыше лунатизм осваиваешь?

Он буркнул сердито, невразумительно и прёт её по лестнице вниз, на наш этаж, бережно так, аккуратненько рукой придерживает. А от неё, словно какой-то туманец, светлая дымка расходится. И меняет форму она самым причудным образом. А может, с залитых шаров мне это всё мерещится. Пополз я за ним.

– Митя, – грю, невежливо с твоей стороны, поделился б секретом, где взял. Я, может, такую штуку тоже себе хочу. Может, там их на крыше навалом?

– Извини, Валера, – отвечает он, – видишь, что мне не до тебя. Ты сегодня уже готовенький, выспись, завтра поговорим.

Втащил он её к себе, хлобыстнул дверью перед самым моим носом, видно, был сильно не в духе.

Ну я покачался ещё у его двери, поразмыслил, ни до чего не домыслился и двинул в свою берлогу. Брожу по комнатам, перевариваю впечатления. Брожу-брожу и вдруг замечаю – что-то не то со мной. Как-то непривычно себя чувствую, что-то, как-бы утрачено важное и полезное. Совсем интересно стало: что же именно-то?

По причине впечатлений, я не сразу допёр. А когда допёр – ахнул. Трезвый я хожу по квартире. Трезвее стёклышка. Ни малейших признаков алкоголя. Куда девалось? Словно двадцать минут назад не меня мотало по тротуару, как волна щепку. Словно не я на карачках вползал в лифт. Словно не я пластался спиной к стеночке, чтобы не упасть…

Любопытственно мне, хотя и слегка досадно. – Ну и дела! – думаю, – Не иначе – неизвестный науке атмосферный феномен. Вот только, почему со мною? И на хрена он мне сдался?

Утром ей опять стало плохо, слабый румянец на щеках угас, глаза закрылись, она без сил откинулась на подушку, оплеснув её антрацитовыми струями волос.

– Напрасно не вызвали «скорую», посетовала Лидия Львовна, – Иди, Митя, звони. Мало ли что…

Сидоров озабоченно, но убеждённо покачал головой.

– Вы же слышали, что она говорила.

– Что говорила? Бессмыслицу. Бредила. Позвони, Митя, от греха…

Почему он не вызвал «скорую»? Всю ночь незнакомка была плоха: лицо – мертвенно, иссине-бледно, губы – без кровинки, пульс еле ловился, дыхание – сбивчивое, мелкое. Он уже направился, было, к телефону, но она, словно почувствовала его намерение. С тяжким усилием поднялась на локте, повернулась к нему, открыла глаза.

– Нет! Никого! Никто не изме… – еле слышно, не справляясь с губами, прошептала она, – А ты… Огляни… Можно уже.

Глаза её были жёстки, непроглядны. С ней что-то происходило. Сложное. Постепенное. И произошло. Рассвет она встретила уже в благом покое, с глубоким дыханием, с розовеющими щеками и отмытым малахитовым взглядом.

А утром ей опять стало плохо, и взгляд её опять сделался смутен и дик.

– Не нравится мне, – с опаской поёжилась Лидия Львовна, – Митенька, откуда она?

– Вы же знаете, с крыши.

– С крыши… А на крышу откуда?

– Вот тут что-то несуразное, – помедлив, сказал Сидоров, На крышу с девятнадцатого этажа ведут два люка. Два подъезда – два люка. Наш. И соседний. И иначе, как через них, на крышу не попадёшь. Я открывал наш люк. Скрутка проволоки была пыльная, приржавленная, несвежая. Через наш люк не могли. Я думал, что через соседний… я уходил ночью, помните? Я не сказал вам, чтобы вас не растревожить. Вы человек мнительный, суеверный. Все-таки ночь – есть ночь. Но сейчас утро. Так вот, я ходил в соседний подъезд, поднимался, смотрел тот люк.

– И что? – почему-то шёпотом спросила Лидия Львовна и лицом заприготавливалась к испугу.

– Тот люк тоже стянут проволокой. Такой же пыльной. Такой же давней. Такой же приржавленной. Вывод. Люки не открывались несколько месяцев. Если не год.