– Чай, не малолеток я какой по задам-то бегать, – довольно часто у самого дома пирожника шептал себе под нос кат, как бы перед кем-то оправдываясь об изменении своего маршрута. – Пора уж мне и по широким улицам походить. Пора.

   Всю неделю ходил Еремей мимо заветной избы, но так с ним ничего и не случалось. Вот дома другое дело: стоит только глаза закрыть, а Анюта уж перед ним, как наяву. До того она часто приходить стала, что и на жену вовсе смотреть не хотелось. Мало того, что не хотелось смотреть, кулаки вдруг чесаться стали. Уж раза три Марфа под горячую руку попадала. Сплошное наваждение. Колдовство какое-то.

  Чернышев собрался даже к ворожее сходить, чтобы напасть эту снять, однако представил на мгновение, что вдруг не увидит больше никогда прекрасных анютиных глаз, и про ворожею больше не думал.

  А сегодня с утра она перед ним вот и явилась. Не ворожея, конечно, а сама Анюта. Словно видение какое-то вдруг случилось. Метнулась из своих сеней, хвать Еремея за руку и за собой тащит.

– Спаси меня, – шепчет, – нет у меня больше ни на кого надежды, кроме, как на тебя Еремей Матвеевич. Пропаду я без батюшки. Совсем пропаду. Не виноват ведь он. Он ругаться любит, а вот на человека руку поднять никогда не сможет. Спьяна он себя оговорил. Я уж и к начальнику вашему на поклон ходила, только прогнал он меня. У меня лишь на тебя Еремей Матвеев надежда осталась. Помоги мне ради бога. Спаси батюшку. Спаси, ради бога!

– Да, как же я спасу твоего батюшку, – растерянно шептал, прислонившись к мшистой стене, Чернышев. – В крепостном каземате он. Не смогу я его спасти. Там, знаешь, какой караул строгий? Меня даже туда не всегда пускают.

– Ты всё сможешь, ты сильный, – не унимается Анюта. – Мне и обратиться больше не к кому. Одна я теперь. Пропаду ведь. Спаси Еремей Матвеев. Я бога за тебя молить буду, всё, что пожелаешь, сделаю, рабой твоей безропотной стану. Только спаси батюшку.

– Да я б тебе, конечно, помог, милая, – прижал руки к груди Еремей, – но только что я смогу-то?

– Помоги! – в голос зарыдала девушка, обвила шею ката руками и уткнулась ему в грудь.

   Защемило у Еремея всё нутро. У самого комок к горлу подкатил, да только, что он на самом деле сделать сможет? Не в силах ему сидельца спасти. Прижал кат к себе Анюту, стал целовать её в мокрое от слез лицо, да так крепко целовать стал, что девица в испуге затрепыхалась, пойманной рыбой, уперлась своими ладошками Чернышеву в грудь, вырвалась и убежала куда-то из сеней.

  Как Еремей на улице очутился, он даже сам не понял. Всё, как в тумане перед ним замелькало. Ничего перед собой не видел кат, хотя солнце ярко освещало, сникший от чувства своего неотвратимого конца, снег, стараясь со всей своей весенней силой, и все кругом дышало весной. Однако не радовала сейчас глаз Чернышева весенняя погода, не обращал он на неё никакого внимания. Шел кат, не разбирая дороги по мокрому снегу вперемежку с водой, и одна только мысль стучала в его голове.

– Да как же я тебе смогу помочь, девонька? Да я б для тебя всё, что хочешь сделал бы, но здесь не в силах я. Да как же мне помочь-то тебе? Да как же?

  Так и ходил кат с этой мыслью по застенку своему весь день. Руками привычную работу делал, а в голове: одно и то же.

– Да как же я тебе смогу помочь, девонька? Если бы я только смог, то неужто бы я тебе не помог? Что же мне делать-то теперь?

  Опомнился он только, когда счастливо улыбающийся Сенька Суков мокрой рукавицей его по плечу шлепнул.

– Весна-то, какая дружная сегодня на улице, Еремей Матвеев, – как всегда радостно сообщил свои мысли приятелю подьячий. – Всё течет. У нас-то с тобой здесь всё ещё ничего, а я вчера вот в казематы крепостные ходил, так там уж некоторые темницы водой заливает. Ни дать, ни взять вселенский потоп. Комендант в последние дни извелся весь, за узников переживает. С лица просто спал!