Сижу и думаю, какая же это сволочь моей смерти так возжаждала; поздно, на кладбище уже никого нет кроме меня, – последним ушёл Козлов – но ведь кто-то же лестницу специально убрал пока я с флюгером на крыше возился..не покойники ведь из могил повылазили – тут меня не проведёшь – а живой человек это сделал, конкретный, с таким расчётом, чтобы угробить Николая.

Посидел я на крыше, обдумывая своё глупое положение: кричи не кричи, кто теперь услышит? Хотя да, покричал немного для порядка, а потом влез в слуховое окно, пробрался через него на чердак – всё-таки там потеплее и просидел всю ночь на какой-то полуистлевшей лисьей шубе (уж не поляка ли безумного?), среди голубиного помёта, строительного мусора и подозрительного шороха.

Тихо. Только металлические крепления тускло отблёскивают в лунном свете, да Некто вонючий явно ходит вокруг меня кругами и злобно пофыркивает.

Вот такая вот ночка выдалась.

Утром пришли могильщики, услышали мои крики и поставили лестницу на прежнее место.

Спрашиваю на следующий день Козлова: “Твоя работа? Ты это подстроил?”. В ответ он ухмыльнулся и пробурчал что-то вроде: откуда я знал что ты там на крыше уединился, смотрю лестница приставлена к стене – не положено это, вот и убрал; после этого негодяй с шумом испустил кишечные газы и пошёл в развалочку по своим делам.

В последние дни я стал задумываться над поведением Козлова, оно стало казаться странным, нелепым что ли, а тут появилась и новая загадка.

Сижу я как-то вечером в сторожке, у открытого окна и любуюсь чудным вечерним небом, таким, знаете, сине-зелёным бархатом.

Сижу себе и думаю: как же это поэты могут вот так взять и в одночасье складно всё описать, да так, что пробирает до слёз. Это как же у них мозги-то устроены.

Только я об этом подумал, как услышал за окном подозрительную борьбу, потом собачий визг и матерную ругань – а ведь такая царственная тишина только что стояла!.. По голосу слышу – Козлов матерится. Выбегаю на крыльцо и вижу такую картину: Козлов в расстёгнутой рубашке хлещет арапником нашу суку Жульку. Жулька это безхвостая дворняга, которая прибилась к кладбищу, никто и не помнит уже когда, добрая и ласковая. И убежать бы ей, рыжей дуре, так нет, живодёр привязал её к забору и знай себе наяривает плёткой. Я бросился к нему, но этот гад оттолкнул меня с криком: “Не подходи, Наколай, убью! Всех поубиваю”… Тут прибежал на шум Трофим и вдвоём мы повалили Козлова на траву, не обошлось без борьбы, связали ему руки за спиной какой-то подвернувшийся к случаю тряпкой. Он хрипел, плевался и пытался вырваться, но потом затих и лежал всхлипывая, уткнувшись лицом в пыльную траву. Я тем временем отвязал Жульку, и она засеменила прочь, поскуливая и приволакивая перебитую заднюю ногу.

– Ты что же это делаешь, дурень, зачем Жульку убить хотел?

Спросил его Трофим.

– Нет, не могу я так, лучше убейте меня, никаких сил больше нету.

– Да что на тебя нашло-то, зачем беззащитного пса плёткой стегал?

– Сам не знаю, жизнь не мила мне стала…помутилось что-то в голове, словно кто приказал: иди и сделай зло немедленно. Не мог я ослушаться.

Мы развязали Козлова, он сел на лавочку в грязной разорванной рубахе, опустил чуть не до земли свои длинные жилистые руки, да так и сидел вздрагивая. В уголках рта у него выступила пена, потухшие глаза часто моргали. Когда Трофим ушёл, я подсел к нему и спросил:

– Мне-то уж скажи в чём дело, из-за неё?

Я кивнул головой в сторону замка. Глаза его неожиданно полыхнули злым огнём, мне показалось, что Козлов сейчас бросится на меня и начнёт душить, но порыв гнева быстро прошёл и он ответив вполне миролюбиво: