Картина и вправду мрачная, но верна она лишь для западных стран – или, пожалуй, ещё и для тех стран, что горят желанием идти по нашему пути. Едва ли жители Северной Кореи разделяют наше отношение к труду. А вот граждане Южной Кореи наверняка уже давно почувствовали горький вкус повседневного труда, ставшего необязательным, несущественным, бессмысленным и механистическим.

Труд в мрачной империи Иосифа Сталина был тяжким, невыносимым, убийственным. И тем не менее это была та же самая привычная работа, смысл которой наши деды и отцы сумели бы понять. Мы, жители современного Запада, избавлены от необходимости рыть мёрзлый грунт на строительстве Беломорканала по двадцать часов в сутки (и слава Богу!). Вместо этого мы обнаружили себя в мире, в котором человека больше не учат быть хорошим работником и где труд не возвышает человека. Наш повседневный труд, не способный наделить смыслом человеческую жизнь, оказывается симулякром – или, выражаясь более простыми словами, игрой, при том игрой утомительной, не очень интеллектуальной и достаточно скучной; игрой, в которой мы пытаемся получить свою зарплату, премии и иные виды вознаграждения, одновременно избегая ответственности и серьёзных обязанностей.

Мне совсем не нравится повторяться, но я не могу не сказать, что подобное отношение к работе катастрофично. Это отношение, воспроизводимое и передаваемое более юным, всего за три или четыре поколения уничтожит всякую волю к труду.

Может ли цивилизация существовать без воли к труду? Только если эта цивилизация не стыдится использовать рабский труд.

Крайне иронично, что Запад, обычно видящий себя в качестве горделивого оплота демократии, может закончить свои дни в виде рабовладельческой тирании. Вероятно, это лишь один из вариантов нашего исторического будущего, оттого я предпочёл бы, чтобы вместо этого мы бы просто тихо угасли. При этом я осознаю, что ряду моих читателей из двух вариантов больше понравится сталиноподобный режим.

Автор этой книги иногда спрашивает себя: сто́ит ли ему молиться Высшему Существу и просить его сократить срок его жизни, чтобы не пережить того дня, в который единственными возможными вариантами для нас останутся смерть Запада или его превращение в жестокую псевдомонархию азиатского типа? Впрочем, я убеждён в том, что Высшее Существо не услышит моих молитв. Вероятно, его не волнуют наши «слишком человеческие» заботы. Кроме того, только что описанная мною развилка пути может быть гораздо ближе, чем и я, и мои читатели в состоянии это себе вообразить.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

…Что есть религия, как не бесконечное согласие, бесконечное единение любящих сердец? Где собрались двое, там и Он среди них. Я могу вечно дышать Тобой, моя грудь никогда не перестанет вдыхать Тебя.

…Твоя любовь введёт меня в святые области жизни, в святейшее место души; Ты вдохновишь меня к высочайшим прозрениям. Кто знает, не сумеет ли наша любовь стать пламенными крылами, что вознесут нас ввысь, к нашей Небесной Родине, ещё до того, как старость и смерть сумеют заполучить нас?14

Некто может подумать, что два фрагмента выше взяты из проповеди или иного религиозного текста. Вовсе нет: я отыскал их в «Генрихе фон Офтердингере», художественном произведении Новалиса, также известного под именем Фридрих фон Гарденберг (1772—1801) – немецкого поэта, писателя, философа и мистика. Два предложения в начале главы взяты из диалога между двумя героями романа, Генрихом и Матильдой.

Я прошу своих читателей на минутку представить, что когда-то подобные диалоги между мужчиной и женщиной не звучали фальшиво. Этот уровень трепетной заботы о другом человеке действительно существовал внутри нашей культуры. (Следует прочитать биографию Новалиса, узнать его стиль и трогательную историю его любви к Софи фон Кюн, чтобы понять, что для него такая манера обращения к любимой была вполне естественной.)