Так что встала сладкая парочка (и толстый-толстый слой шоколада, от которого за эту ночь они успели изрядно слизать) по деревенским меркам очень поздно – в десять часов. Позавтракали по-быстрому и настропалились в поле – копны недосушенные раскидывать. А чем еще в деревне заниматься? Все остальное можно и в городе делать.

Точнее сказать, настропалился один Серега. Моника отказалась наотрез. Она вынула из под халатика, одолженного бабулей, какую-то стекляшку на цепочке, которая царапала парню грудь полночи, и сказала, почему-то совсем чисто по-русски:

– Пока этот камень висит на моей шее, мне работать нельзя!

– Так сними его, – предложил парень.

– Ты хочешь этого?

– Хочу.

– Очень хочешь?

Серега помялся. Он вдруг почуял какой-то подвох. Но рискнул, кивнул головой, как в прорубь вниз головой бултыхнулся:

– Очень хочу!

– Хорошо, встань на колени.

Недоумевающий парень опустился на колени. Его буйная нечесаная головушка была теперь вровень с головой Моники, а светло-карие телячьи глаза напротив темных африканских.

Моника медленно протащила цепочку через голову, вздохнула; камень качнулся в воздухе, сверкнув бесчисленными идеальными гранями и занял новое место – на толстенной шее Березкина.

– Ну и пусть висит, – подумал тот, – не такой уж тяжелый.

Действительно, этот бриллиант чистой воды был всего-то в три раза больше знаменитого «Графа Орлова».

Парень вскочил на ноги. Зато Моника, напротив, опустилась на колени и затянула вдруг торжественно, как гимн:

– Теперь ты, о Великий, первый сын бургунлюнтяйского народа. Умрет мой отец, Великий вождь, и тебя посадят меж золоченых рогов на череп священного быка и все вожди падут перед тобой и воскликнут: «Правь нами, о Великий! Теперь ты бургунлюнтяйский брандахер!».

Серега уже нагнулся было, чтобы поднять на ноги девку, склоняющуюся перед ним все ниже, но замер, услышав свой будущий титул.

– Кем-кем я буду?! – воскликнул он минуты через три, покатав последнее слово меж крепких зубов – в тот самый момент, когда Моника перестала целовать его правую ногу и приступила к левой.

– Бургунлюнтяйским брандахером, – покорно повторила негритянка, подняв голову.

– Встань, – велел ей Серега, впервые подумав, что девушка, наверное, перепутала ДК Ленина, стены которого к конкурсу выкрасили в интенсивно лимонный цвет, с другим домом, тоже желтым.

Моника послушно вскочила на ноги.

– Я слушаю тебя, о Великий…

– Слушай, – разрешил Серега, – и запоминай! Ты никому не будешь говорить, кем я должен стать. Это будет наша маленькая тайна.

– Хорошо, – покорно склонила голову Моника, – но почему?

– Ребята будут завидовать, – сходу выдумал парень, – и бабка плакать. Как узнает, что я в эту самую Бургунляндию уеду.

– В Бургунлюнтяйскую Брандахерию, – поправила его девка, – а бабку мы с собой заберем. Народ будет целовать следы ее ног и называть «Великая бабка бургунлюнтяйского брандах…»

– Хватит, – прервал ее Серега, – пора на поле идти.

– Теперь тебе нельзя работать, – остановила его Моника.

Березкин растерялся, но ненадолго: «Или я не Великий бранда… тьфу ты!». Он объявил Мисайлово особой экономической зоной, где работать можно всем, даже бранда.., в общем, понятно. Пообещал оформить это указом, как только станет этим самым бр… (кажется начинает привыкать!)

Через пять минут оба дружно таскали сено. Купальник из змеиной кожи загадочно поблескивал. Кругом оглушительно трещали кузнечики, сияло почти африканское солнце, дурманяще пахло недосушенное сено. В общем, лучше места не было во всем мире. Даже в Бургунлюнтяйской Брандахерии…

Министр иностранных дел России вопросительно посмотрел поверх очков на помощника, просунувшего голову в дверь. Помощник показался весь и, кашлянув, сообщил: