Однако Саша решила иначе. Она и деда очень любит, и заботу его понимает, но петь всю жизнь – всё же не её. Вот рисовать – это совсем другое дело.

Но сегодня об этом думать не хочется.

Саша подаёт свободную руку Чернухину и вдруг замечает в его глазах какой-то странный блеск.

– Какая ты сегодня красивая, – произносит он, и Саша вдруг понимает, что он говорит это от чистого сердца.

– Только сегодня? – улыбается она, пряча в улыбке хитринку.

И пока Чернухин, словно застигнутый врасплох этим вопросом, на какой-то миг теряется и соображает, что ему ответить, Саша, сбегая со знакомой лестницы, легко стучит каблучками туфель, обращаясь с последней ступеньки к отставшему от неё однокласснику: «Чего стоишь? Догоняй!..»

И с цветами в руках бежит по школьному паркету. Навстречу новой жизни.

Осидаку А. В.

Я никогда не воспринимала Лёху всерьёз. Для меня он был шалопаем, разгильдяем и хулиганом. Если бы я постаралась, то нашла бы и другие слова в его адрес. И поверьте, эти слова не блистали бы любезностью! Почему – так хотя бы потому, что я совершенно искренне считала: он был их вполне достоин, этих эпитетов. Да если бы моё мнение было единственным в нашем густонаселённом доме! Когда во дворе происходили какие-то крупные или мелкие потасовки, неурядицы, шум или споры до хрипоты – причина могла быть только одна: Лёха!

Во дворе всегда можно было услышать именно его голос. Рыжая Лёхина голова постоянно мелькала то тут, то там. Он ухитрялся вроде бы только что гонять мяч с пацанами или стоять в воротах, а через пять минут запросто мог запрыгнуть в песочницу к играющим в ней малышам. При этом он насмешливо произносил, что то, что башня, построенная ими, построена совсем неправильно. И тут же, в течение нескольких секунд, он строил ребятишкам «правильную» башню, которая через минуту рушилась. Обомлевшие от Лёхиного напора детишки, даже не успевали напугаться и заплакать, а он уже мчался по двору с жутким улюлюканьем, пиная подвернувшуюся под ноги консервную банку.

– «Шило!» – ругаясь, называла его мать.

– «Коза-егоза!» – вторила ей строгая бабушка, держа за спиной старый ремень, которым она иногда пользовалась, исключительно в «воспитательных целях».

Какое там шило! Какая егоза! Мягко сказано! Это был кусок динамита, готовый взорваться в любой момент, даже если бы к нему привязали не Бикфордов шнур, а самую обычную бельевую верёвку!

Коты и кошки при виде Лёхи разбегались моментально. С собаками картина обстояла примерно так же. Потому что не было в нашем дворе живого существа, которое Лёха не дёрнул бы за хвост, не скорчил бы перед его мордой страшную мину или не учинил бы какое-то другое озорство. Он был горазд на проделки, выдумывая их буквально на ходу. Мне вообще казалось, что его голова больше ничем не занята, кроме изобретения шалостей разного рода. Видимо, внутри Лёхи работал какой-то неутомимый мотор, потому что ходящим спокойно его ни разу не видели. Он даже в школу и обратно несся пулей. Утром от того, что вечно опаздывал, а днём – потому что торопился быстрее попасть домой, отсидев надоевшие школьные занятия.

Я вообще не представляла себе, как он сидел за партой, потому что по моим соображениям Лёха не смог бы просидеть спокойно даже пяти минут (о нескольких уроках речь даже не велась). Это был своеобразный «вечный двигатель», а так же «вечный прыгатель» и «вечный бегатель».

Кстати, в школе Лёха тоже был известен, как первый сорванец и возмутитель спокойствия всего педагогического коллектива. Об этом наш дом узнал, когда возле подъезда, где проживал Лёха, в один прекрасный день остановился милицейский «УАЗик». Вышедший из него человек в форме хмуро поздоровался с сидящей на скамейке тётей Ниной с первого этажа и стал расспрашивать её про мальчика из двадцать пятой квартиры, под которым, конечно же, подразумевался Лёха: давно ли он проживает в этом доме, с кем проживает, как характеризуется жителями подъезда и дома в целом, ну, и так далее.