Сто страниц чистой мысли Сергей Цветков

Представление о «законах истории» – не просто заблуждение, а кровавое заблуждение, которое обошлось человечеству в десятки миллионов трупов. Парадоксальным образом, адепты философско-исторических гипотез, претендовавших на познание законов исторического развития, никогда не полагались на «объективное» исполнение этих законов; но, убеждённые в том, что владеют ключами к истории, они «подстёгивали» и «направляли» историческое развитие, воздвигая могучие государства на горах трупов. Горделивые сооружения, предназначавшиеся в теории для того, чтобы освободить людей, на практике превращались в гигантские тюрьмы.

Исторический детерминизм был дорогостоящей и кровавой фантазией. Но сегодня мы наблюдаем конец эпохи всех утопий, в том числе и идеи истории как феномена, развитие которого известно заблаговременно. Современным историкам нечего сказать, куда мы идём, они видят впереди только тьму, неизвестность. История непредсказуема, потому что её движущая сила – человек – воплощённая непредсказуемость.

И вряд ли случайно, что одновременно с тем, как улетучилась предполагаемая разумность истории, в точных и естественных науках вновь ожили старые понятия случайности и непредсказуемости.

По большому счету, мы все уверены только в одном, что где-то впереди человечество ожидает всемирная катастрофа. Ирония истории: представления о будущем атеистического, «разумного», «научного» человечества – эсхатологичны и, в сущности, мало чем отличаются от переживаний средневековых людей, живших предвкушением ужасов Апокалипсиса тысячного года.

Остаётся надежда: люди Средневековья надеялись пережить Апокалипсис в жизни вечной, мы – не дожить до него.

Священная история полна чудес: десять казней Божиих обрушиваются на Египет, волны Красного моря смыкаются над войском фараона, Дева зачинает от Святого Духа, звезда указует волхвам путь к божественному младенцу…

А потом появляются светские историки и заявляют: никаких чудес в истории нет, все сущее рационально и подчиняется незыблемым законам развития – природы, общества, истории.

После чего как ни в чем не бывало рассказывают про то, как обезьяна при помощи труда стала человеком, как мальчик-сирота Темучин с помощью горстки всадников создал величайшую в мире империю, как 17-летняя крестьянка Жанна из деревни Арк выгнала англичан из Орлеана и короновала дофина, как партия, состоящая из двух десятков тысяч человек, захватила власть на шестой части суши…

Но разве кто-нибудь, находясь в здравом уме, согласится с тем, что все это было закономерно, т.е. предначертано? И разве более точный выстрел Фанни Каплан не сделал бы несколько другой историю ХХ века?

Светские историки, скрипя зубами, все-таки допустили в историю такую ветреную даму как Случайность. Но сомнений быть не должно: это всего лишь другое наименование чуда. Обыкновенного чуда, которое называется «история человечества».

Величайшие события и важнейшие перемены, как правило, приходят в мир незаметно.

Из множества примеров выберу три. Два из них я вычитал у Борхеса.

По свидетельству Аристотеля, Эсхил совершил с виду простую театральную реформу: он всего лишь «увеличил с одного до двух количество актёров».

Как известно, драма зародилась из религии Диониса. Первоначально лишь один актёр – в черном или пурпурном облачении и в огромной маске – делил сцену с хором, составленным из двенадцати человек. Драма была культовой церемонией и, как всякое ритуальное действо, рисковала остаться вовеки неизменной. Вероятно, так бы и случилось, если бы однажды, по воле Эсхила, на сцену не вышел второй актёр. Он привнёс с собой диалог и бесконечные возможности взаимодействия характеров. Следовательно, тем весенним днем, примерно за пятьсот лет до христианской эры, за спиной этих двух неизвестных нам актёров замаячили тени Шекспира, Мольера, Островского, Бернарда Шоу – словом, вся мировая драматургия.

Обратимся к другому примеру. Святой Августин в молодости был учеником святого Амвросия, епископа Медиоланского. Когда, уже престарелым человеком, он писал свою «Исповедь», то перед его внутренним взором все ещё стояло необычное зрелище: «Когда Амвросий читал, он пробегал глазами по страницам, проникая в их душу, делая это в уме, не произнося ни слова и не шевеля губами. Много раз – ибо он никому не запрещал входить и не было обыкновения предупреждать его о чьём-то приходе – мы видели, как он читает молча, всегда только молча…»

Чтобы понять значение этого фрагмента, следует вспомнить, что в античности чтение означало декламацию: читали всегда вслух. А тут – человек молча сидит над книгой… Ученики недоумевали о таком поведении учителя: «…немного постояв, мы уходили, полагая, что в этот краткий промежуток времени, когда он, освободившись от суматохи чужих дел, мог перевести дух, он не хочет, чтобы его отвлекали, и, возможно, опасается, что кто-нибудь, слушая его и заметив трудности в тексте, попросит объяснить тёмное место или вздумает с ним спорить, и тогда он не успеет прочитать столько томов, сколько хочет. Я полагаю, он читал таким образом, чтобы беречь голос, который у него часто пропадал. Во всяком случае, каково бы ни было намерение подобного человека, оно, без сомненья, было благим».

Искусство читать про себя преобразило литературу, привело к господству письменного слова над устным, пера – над голосом, а читателя оставило наедине с автором.

Пример третий и последний – уже из нашей истории.

В наших летописях под 1147 годом имеется ставшая уже хрестоматийной запись о том, как князь Юрий Долгорукий пригласил своего союзника, черниговского князя Святослава Ольговича в своё княжее село: «Буде ко мне, брате, на Москву», где они пировали и обменялись подарками. С этого времени название нового населённого пункта начинает все чаще мелькать в летописях. Однако характерно, что в летописных сообщениях, относящихся к 70-м годам XII века, ещё не установилось единообразное наименование Москвы: город называется то Москвь, то Москова, то Москва, то даже Кучково. И действительно, какая разница, как называть медвежий угол!

А потом вдруг началось стремительное и чудесное возвышении малоизвестного прежде городка. Не случайно в одном позднесредневековом сказании о начале Москвы, относящемся к XVII веку, с дивным простодушием говорится: «Кто думал-гадал, что Москве царством быти, и кто же знал, что Москве государством слыти?»

Вот и я думаю, друзья: а может, и мы просмотрели начало чего-нибудь важного?

История изучает не причины событий, которых в конце концов и не существует. Говорить, что экономические (и любые другие процессы) – суть причины исторических изменений – антинаучно, это чистые абстракции, исторический идеализм.

В истории действуют не причины, а люди. Мотивы их действий и должен уяснить историк, чтобы разъяснить суть исторического события.

«Истории нет. Есть биографии».

Р. Эмерсон

Расхожее мнение гласит, что историю пишут победители.

Далеко не факт. Во всяком случае, если это и правило, то со многими исключениями.

Так, историю падения Римской империи написали отнюдь не варвары.

Подробности славянской колонизации Балкан известны из византийских хроник.

Историю монголов мы знаем в основном по русским, арабским и китайским летописям.

История Крестовых походов также написана проигравшей стороной.

Французы до сих пор считают, что они победили при Бородино. И вообще, русский взгляд на 1812 год во Франции не прижился.

Или вспомнить, кто пишет историю Второй мировой войны в некоторых странах современной Европы.

Значит, победитель далеко не всегда может быть уверен, что в истории останется именно его интерпретация событий. Порой он гораздо беспомощнее перед человеком с гусиным пером или авторучкой, чем на полях сражений. Победителей судят, как и побеждённых, или, по крайней мере, квалифицируют их деяния и выдают характеристику для суда.

«История меня оправдает потому, что я сам пишу историю». Приписывается Черчиллю.

Но есть одно маленькое уточнение: до тех пор, пока я её пишу.

«История ничему не учит», – известное выражение В.О. Ключевского (немногие знают продолжение: «но жестоко проучивает нерадивых учеников»). Но ведь, сказать по правде, она и не может ничему нас научить. Наша уверенность в «полезности» изучения истории основана на недоразумении; вернее, здесь имеет место «псевдометаморфоза» (говоря шпенглеровским языком), несовместимая с нашим понятием линейного времени и, следовательно, принципиальной неповторяемости событий.

Нравственная (или иная) «польза» истории – это доставшаяся нам в наследство античная идея, основанная на теории циклического времени, «вечного возвращения». Греки и римляне были уверены: все повторяется, все возвращается. Именно поэтому надо знать, к чему готовиться…

Христианство изменило течение времени в буквальном смысле слова, распрямив временную спираль, и вместе с тем заимствовало у древних понятие о нравственной ценности истории. Потому-то мы так много говорим об «уроках истории» и так мало им внимаем – наше ощущение времени, истории совсем другое. Мы подсознательно уверены в том, что «то. что было, то прошло», и никогда не вернётся. Античное восприятие времени удержалось только в гегелевской «спирали» исторического развития и Марксовом афоризме о том, что трагические события в истории повторяются в виде фарса.