Грядки в огороде бабушка знала назубок, как полководец дислокацию войск. Вот отправь меня вечером огурцов на ужин нарвать – я не то что огурцов, и грядок-то впотьмах не найду. А бабушка с полной миской вернется, да еще и скажет: «завтра полоть надо, лебеды дюже много».

Огород снабжал бабушку не только едой, но и деньгами. Нет, клада в малиннике у нас не было. А вот ведро клубники с каждой грядки – весь июнь, будьте любезны. Да вишня, да три сорта слив, да восемь кустов смородины, четыре крыжовника, шесть яблонь, две груши… Само собой – варенье, компоты. Все что не помещалось в животы, тазики, банки и корзинки бабушка носила на базар. Станет скромно у самого входа: пестрый платочек благонравно завязан под подбородком, к воротничку кофты приколота «парадная» брошка, чудо-очки брильянтово сверкают на солнце (окрестные сороки шалеют от зависти) – бабушка хороша и торжественна. Смущенно ткнет меня в бок сухоньким кулачком: ну давай, дескать, начинай торговлю. И я заводила нараспев, подражая горластым теткам за соседним прилавком:

– Ягода спелая, сладкая, не наличёная, только с грядки! Берите, берите!..

Коммерция наша всегда имела успех. С базара я, охрипшая и оглохшая, еле тащилась за бабушкой, не чая дотянуть до ларька со сладостями. Там мне полагалась «премия» – коврижка: два кусочка бисквита склеенных повидлом и стакан холодного кваса.

Дома бабушка аккуратно записывала барыши в отдельную тетрадку:

– Клубника – 4,5 кг по рупь с полтиной.

– Штрифель – 6 кучек по 30 коп.

– Смородина красная – 9 стаканов по 15 коп.

За сезон набиралось рублей полтораста, а то и двести, что при бабушкиной пенсии в 63 рубля было солидным подспорьем.

Однажды моя мама по неосторожности залила эти записи чаем. Бабушка сердилась: «Переписывай теперь сама!» Мама взялась за дело.

– А это что за буквы сверху: «Г. Б»? Их тоже написать? – спросила она.

– А как же! – ответствовала бабушка. – «Г. Б» – это «Господи Благослови».

Речь у бабушки была колоритная. По сей день помню: «Не хвались едучи на рать, а хвались (тут бабуля подмигивала) едучи с рати…».

О косорукой соседке: «В её щах только порты мыть!»

Взбиваю подушки, чтоб поставить их как полагается «кукишем» на кровати – перья летят во все стороны. Бабушка машет руками: «Фу, пуху-то! Как в курощипле!»

На газовой плитке в сенцах долго-долго греется чайник: шумит, пыхтит, булькает, но все никак… Бабушка выглядывает в сени: «Да когда ж закипит эта бздюкалка?!»

Бабушки давно нет на свете… Но до сих пор вилки лежат в правом ящике стола – слева, ножи в соседнем ящике – справа.

К собакам я равнодушна. Нет, умиляюсь конечно у-тю-тюсеньким щеночкам и благоговейно дрожу коленками перед громадными псами… но… сердце – ах! – «собачий вальс» не барабанит.

Правда, были в моем детстве две собаки, оставившие шрамы… нет, не на попе. В памяти. Причем одну из них я даже не видела никогда.

Эльвира

Ту, невидимую, дедушка называл кусачим именем Эльвира; мне слышалось: Иливира, и в этом сочетании извилистого «и» и рычащего «р» таилось роковое коварство и визгливая страсть – Иливиррра…

Кусьба из под забора была главным ее занятием и священной обязанностью сторожихи.

Жила эта ужасная Эльвира у наших соседей, за желтым забором, надежным, как крепостная стена. Верхний край его скрывался в яблоневых ветках, высоко над моей русой макушкой. И ни днем, ни ночью нельзя было миновать этот бастион без того, чтоб не быть облаянным – с той стороны забора металось зло. Вслед прохожим неслись угРРРозы и отборная собачья ругань – Эльвира с утра до ночи захлебывалась остервенелым брехом.