В целом, заключают Ашшенфельд и Трекер, во время Первой мировой войны все воюющие державы были вынуждены так или иначе усилить вмешательство государства в экономику. Такое развитие событий «вдохновило интеллектуалов, как левых, так и правых, на продолжение политизации экономической жизни в стремлении к более справедливому порядку после войны». В наиболее экстремальной (большевистской) форме это повлекло за собой «тотальное планирование», отражавшее мечту об интеграции всех социальных сил в государстве и достижении полного контроля над экономической жизнью. Таков был утопический идеал, стоявший за военным коммунизмом и «командно-административной системой», построенной в СССР при Сталине. Но существовали и другие, более умеренные взгляды на послевоенное экономическое планирование, которые «основывались на расширении сотрудничества между бизнесом и государством». Эта «смешанная экономика» была, по сути, тем, что предложил Ратенау, и «в какой-то степени нашла выражение в ленинском нэпе и ранней фазе Октябрьской революции. Фактически многие страны Запада приняли аналогичные меры планирования после Великой депрессии» (с. 15).

Э. Уиллимотт (Лондонский университет королевы Марии, Великобритания) в новой статье продолжает свои многолетние исследования организации быта в раннесоветский период. В данной работе автор рассматривает коммуны и историю «нового быта» в контексте изменяющегося ощущения времени, характерного для российского общества в революционную эпоху.

Немецкий историк Р. Козеллек определил концепцию линейного прогресса как определяющую черту современности. Линейные, прогрессивные представления о времени все больше превосходили предположительно циклические представления о времени и истории. Многие человеческие действия и изобретения со времен Просвещения, как отметила П. Сатия, основывались на «убеждении, что история – это обязательно история прогресса» (цит. по: с. 531). Новые представления о человеческом существовании изменили значение «революции» с «чего-то, связанного с циклом времени или закономерностями движений, на механизм изменений или разрыва, ведущий к неопределенной трансформации общества» (с. 531).

Дом стал главным объектом пропаганды ключевой утопической идеи, долгожданного «нового быта», рассматривавшегося как более высокое состояние жизни, как «новый кодекс поведения, норм и привычек, который повысит сознание индивида и тем самым будет способствовать прогрессу человечества благодаря еще нереализованному коллективному потенциалу и социальной гармонизации» (с. 534). Ленин «осыпал презрением» тех, кто, по его мнению, заходил слишком далеко в предположениях, что новая пролетарская культура «откроет дверь к биологическому, интеллектуальному и социальному совершенствованию человечества» (с. 534). Тем не менее лидер большевиков понимал необходимость утопии, знал, что развитие революции будет зависеть в том числе от появления авангарда молодых людей, готовых реализовать ее идеалы. В 1919 г. он писал, что «победа над нашим собственным консерватизмом, недисциплинированностью, мелкобуржуазным эгоизмом, победа над привычками» будет еще труднее, чем победа над классовым врагом (цит. по: с. 534).

Представление о неудержимом, целеустремленном и позитивном авангарде, безусловно, стало основой большевистского революционного ви́дения. Коллективизм рассматривался как отличительная черта России, нетронутая капитализмом. Крестьянскую общину, «бастион русской социальной и светской традиции», большевики хвалили за то, что она сохранила свои основные коллективные структуры и ритмы на протяжении веков. Российские «радикалы, восходящие к Александру Герцену, увидели в этой черте “российской отсталости” незапятнанный дар прошлого – ключ, позволяющий открыть историю и прыгнуть вперед, минуя трудности европейского капитализма, прямо в лучшее будущее» (с. 530).